А несколькими страницами до цитированных слов Ленин спрашивает: «Как же быть? Либо пытаться запретить, запереть совершенно всякое развитие частного, негосударственного обмена, т. е. торговли, т. е. капитализма, неизбежное при существовании миллионов мелких производителей. Такая политика была бы глупостью и самоубийством той партии, которая бы испробовала ее. Глупостью, ибо эта политика экономически невозможна; самоубийством, ибо партии, пробующие подобную политику, терпят неминуемо крах.
...либо (последняя возможная и единственно разумная политика) не пытаться запретить или запереть развитие капитализма, а стараться направить его в русло государственного капитализма. Это экономически возможно, ибо государственный капитализм есть налицо — в той или иной форме, в той или иной степени — всюду, где есть элементы свободной торговли и капитализма вообще».
Эволюция взглядов Ленина после 1921 года все время двигалась к постепенному признанию того, что социализм — это не антибуржуазное, а постбуржуазное общество с товарным производством, рынком, конкуренцией, валютой, демократией и т. д. Ленин обратился к Фурье, к работам Чаянова и других экономистов. И в своей, может быть, самой гениальной работе «О корпорации» писал: «В мечтаниях старых кооператоров много фантазии. Теперь многое из того, что было фантастического, даже романтического, даже пошлого в мечтаниях старых кооператоров, становится самой неподкрашенной действительностью».
Почему кооперация? Почему трудовой коллектив, особенно на селе, должен стать кооперативом кооперативов?
Потому, что именно кооперация — та система координат, где можно совмещать, гармонизировать личный интерес с коллективным, коллективный — с государственным, государственный — с общественным. И наконец, решить главное, убрать камень преткновения — распределение, добиться социальной справедливости — оплаты по труду. Именно в кооперативе и в кооперативе кооперативов, т. е. трудовом коллективе любой величины, реально перейти к оплате по труду: без этого строительство социализма — утопия, без этого общество, человек, отчужденные от собственности и власти, неминуемо становятся придатком государства, его рабами, что, к несчастью, и произошло.
Государство — тотальный собственник и властелин — через свой чудовищный бюрократический аппарат реанимирует и утверждает рефеодальную форму производства, обмена и распределения, порождает главный антагонизм — отчуждение человека от собственности и власти.
Повторим: отчуждение человека от собственности и власти — главный антагонизм нашего общества, главный результат антиоктябрьского переворота 1928—1932 гг., совершенного Сталиным и его приспешниками. Государственный социализм, где всем — от ржавого гвоздя до космической станции — распоряжается государство через чиновника, никогда не пойдет дальше лозунга. Ибо форма собственности, по Марксу, «скрытая основа всякого общественного строя» (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 25, ч. II, с. 354).
Речь идет не об «ошибках» и «деформациях», а о контрреволюционном перевороте через действие закона Сатурна («революция пожирает своих детей»). Суть не в злодее — Сталине (это для почитателей «Детей Арбата»), а в злодействе лишения человека собственности и власти, превращения его в «винтик» государственной машины, что неизбежно коронует Сталина, Мао, Полпота такой реальной властью, какой ни у одного феодала, кроме, может быть, Чингисхана и в помине не было.
Трудовая деятельность людей вечно триадна: производство — обмен — распределение. Причем звено «производство — обмен» надэпохально и надклассово с тех пор, как дикарь-охотник менял мясо на рыбу с дикарем-рыболовом.
Распределение — исторично: раб, как скотина, получал пропитание, крепостной — побольше, уже имел хозяйство, наемный пролетарий получал по труду, но ровно столько, сколько обеспечивало его работоспособность и физическое воспроизводство. Сейчас, когда развитой капитализм динамично нарабатывает социалистичность, что исторически закономерно[26], буржуазия изощренно эксплуатирует интеллект: информация стала главным товаром мировой торговли, идеи ценятся превыше всего.
Говорится все это к тому, что пора раз и навсегда вымыть из людских голов, в том числе и из руководящих, ложь о несовместимости социализма и рынка. Безрыночный социализм — это глубоко больное общество, в коем расстроен обмен трудовыми эквивалентами. Звено «производство — обмен» социалистично. В той же мере, как оно и буржуазно, и феодально, ибо оно вечно: закон стоимости — это печень экономического организма любой формации. И сколько бы, к примеру, ни произносилось пламенных речей о ресурсосбережении и охране природы, положение тут может лишь ухудшаться, пока мы не перейдем к оптовой торговле, пока люди не будут платить за все — воду, землю, даже чистый воздух.
Что же касается третьего, завершающего звена трудовой деятельности людей — распределения, то тут нас всегда будет подстерегать опасность принять одно из последствий закона стоимости (фетишизацию вещей) за его суть. В любой форме обмена, даже в такой идеальной, как обмен веществ в человеческом организме, неизбежны шлаки. Какую б пищу мы ни употребляли.
Можно, конечно, не замечать вселенскую антисанитарию наших вокзальных или городских нужников, но стоило на Павелецком вокзале перевести туалеты на закон стоимости, сдать их в аренду кооператорам, — и ситуация очеловечилась. Конечно, до японских и финляндских туалетов с их стерильностью хирургической палаты далеко, и все же кооперативные туалеты — уже цивилизованность.
Мы привели пример, с точки зрения гоголевских дам и трубадуров соцреализма, «нецензурный», однако живую жизнь не зацензуришь. Не менее педагогичны с позиций закона стоимости наши строительные площадки (дом строим, два закапываем), заводские свалки, городские помойки, дворы, подъезды и лестничные клетки большинства жилых домов. Технологически антисанитарны наши автомобили и трактора, телевизоры и холодильники: любое наперед заданное изделие мы делаем минимум на порядок ниже японцев. Народу недоступны ксероксы, компьютеры, практически все средства информатики. Миллионы матерей мучительно размышляют, чем им завтра накормить детей, как одеть и обуть их, где купить зелень, как достать гречку и т. д.
Зачем мы надели на себя эти вериги? Ведь ясно (и без Маркса, и без Ленина), что Сталин превратил социализм из учения в веру, из метода — в набор догм и инструкций. Он растворил общество в государстве и сделал его беспомощным: государственная собственность, бесконтрольно управляемая бюрократическим аппаратом, анонимна и беззащитна от покушений со всех сторон.
Не проще ли остраказировать «мыслителей и деятелей», образованность коих завершилась вызубриванием «Краткого курса» и «Экономических проблем социализма в СССР»? Мы неоднократно уже говорили и будем говорить всегда, что в обществе должны стать Законом три нормы:
1. Нормальный обмен трудовыми эквивалентами, который возможен только на рынке и который реально может ликвидировать абсурд затратности;
2. Нормальный обмен информацией, который возможен только в условиях демократии и гласности: информационная автаркия, засорение и зауживание догмами, авторитарностью информационных потоков неминуемо ведут социализм к сталинизму, а западные демократии — к фашизму;
3. Нормальная система обратных связей, которая приоритетом закона гасит авторитарность: обществом могут справедливо править только законы, а не люди. Когда этого нет, общество становится аномальным.
Необходимо принудить и чиновника, и догматика принять эти три истины. Ибо перестройка погибнет без демократии и гласности, погибнет от беззаконности, погибнет без свободы торговли. Вместе с перестройкой погибнет и социализм: шанс нам дается последний.
Нас обходят уже Бразилия и даже Индия. Развитой капитализм обогнал нас экономически на целую постиндустриальную эпоху и стремительно уходит уже в следующую — информационную эпоху. Это — жестокая реальность.
Государство рационально торговать не может по той причине, что оно всегда живет за счет общества. Государство может вместе с тем стать цивилизованным прокурором торговли, регулировщиком финансовых потоков, контролером оплаты по труду. Само же государство оплату по труду ввести не может: это чистой воды утопия. Госкомтруд надо закрыть, сделать там в назидание потомкам музей издевательства над трудом.
