Гитлер и война дали Дитриху Габе всё, начиная от власти и чувства собственной значимости и заканчивая этим доселе неведомым чувством.
Дитрих внезапно влюбился — и был потрясен, как если бы наскочил на грабли. Сходу, как будто его снова в рукопашной огрел голым кулачищем по каске матрос и, вопреки заверениям изготовителя, шлем «Stahlhelm М42» не уберёг его от внутричерепного давления [46], — отчего Дитрих целую неделю проходил тогда с тошнотворным чувством унижения и налитыми кровью глазами. И поначалу ощущения штурмбаннфюрера были почти такие же, включая налитые кровью глаза.
Вообще-то к санаторию офицеров «Wehrmacht und Kriegsmarine Ghelek-Su» был прикомандирован добропорядочный бордель из Фатерлянда, укомплектованный арийками, но, как известно, «запретный плод…»
Неучтенный интендантской службой, «трофейный» бордель, основанный на маркитантских началах, пользовался куда большей популярностью. Наверное, ещё и потому, что экзотические его «кадры» менялись куда чаще, чем присылалось «подкрепление» из рейха.
Полячку с библейским именем Магдалена кто-то из штабных умудрился притащить с самого Вильно, но потом, то ли пресытившись, то ли выйдя в отставку без ноги и не имея ни возможности, ни желания тащить за собой прекрасный, но опасный трофей в рейх, оставил.
«Скорее всего, второе… — обдумывал потом поведение анонимного предшественника штурмбаннфюрер Габе. — Разве возбраняется заслуженному офицеру вермахта отправить домой одного-другого остарбайтера в помощь старой маме или юнкеру-дедушке на хозяйство?» Нет же, сдал как ненужный багаж обер-интенданту Бутлеру в армейский обоз, как будто не знал, какого рода снабжением озабочен главный штабс-интендант, кроме предписанного уставом.
В том, что Магдалену его недостойный соперник «сдал», а не отпустил на все четыре стороны, у Дитриха было больше веры, чем уверенности. По здравому рассуждению, а куда бы со своей горькой «вольной» подалась девушка по запутанным тыловым дорогам?
Но это потом. А тогда, наслушавшись удивительно разных отзывов о прекрасной полячке, когда скабрезных до завистливой брезгливости, когда умилённо восторженных до недоумения… И услышав фамилию Ковальски…
«Мой бог! Почти Коваль!» — злобно припомнил Дитрих равнодушный стон «вечной фройлян» Эвы и направился на ул. Безымянную (бывшую Ленина), практически обуреваемый «жаждой мести»: чтобы стонала — так уже если не от удовольствия, то и не от притворства.
Но потом… Вышел на чугунное литое крылечко купеческой дачи конца XVII века Дитрих Габе, расхристанный как внутри, так и снаружи. С нервной дрожью в пальцах разорвал пачку сигарет и, нервно же затянувшись, поймал себя на неуместной мыслишке: «А что, проверку гестапо Магдалена Ковальски, наверное бы, прошла? Ничего предосудительного за дочерью заурядного вильнюсского ксендза не числилось, — если верить долгому заполночному рассказу девушки со слезами счастливого забытья. — А верное следование за обозами вермахта, глядишь, сошло бы за верноподданническую признательность германскому солдату-освободителю? Если только не за шпионаж… — одёрнул сам себя Дитрих. — Нет, пожалуй, с официальным ввозом будут сложности, да и думать пока об этом рановато. Дел по горло, и становится всё больше, взахлёб. Если только, конечно, вдруг отпуск на Родину не выпадет нежданным-негаданным лотерейным счастьем…»
И оно выпало. Счастье нежданное.
«Это конец любви!» — разрыдалась Магдалена и не могла утешиться, пока Дитрих не нашёл в Ялте ксендза, достаточно замороченного внезапным приплодом прихода, чтобы не уточнять, есть ли «что-либо препятствующее этому браку?»
Без выписки из приходской книги пани Ковальски смущали её перспективы на будущее. А вот то, что перспектива эта весьма затмевалась внушительной фигурой фрау Габе, как-то не очень. И теперь, кажется, штурмбаннфюрер начал понимать, «почему». Есть нечто крепче уз брака, как освящённых, так и фиктивных, даже если фиктивные освящены, — и наоборот, освящённые вроде как фиктивные. «Чёрт ногу сломит», — поморщился Дитрих, как от зубной боли.
И вот теперь в Крыму, в Гурзуфе, в санатории для офицеров вермахта и кригсмарине «Гелек-Су», гауптштурмфюрер Бреннер всё сжимает и сжимает петли…
— Не сочтите мое любопытство бестактным, — наконец, будто очнулся от своих отвлеченных разглагольствований о судьбах «СС» Карл-Йозеф. Во время них он уже успел допить кофе и пройтись по номеру до трюмо в коридоре, будто прислушиваясь, к входным дверям и обратно. — Но где сейчас ваша э… эрзац-супруга?
— Я бы попросил, герр гаупт, — дернулся было Габе на мгновенье.
— Полноте, Дитрих, мы с вами солдаты…
Хоть он и сказал это ровным тоном, и ничего такого, что можно было бы назвать острасткой, в его реплике не было, но благодушие слетело с запечённого лица гауптштурмфюрера Бреннера, словно разбилась глиняная маска мима.
Соответственно, и штурмбаннфюрер так распрямился, что даже скрипнуло что-то в пояснице. Не то портупея на ремнях, не то позвоночник, согбенный канцелярской привычкой, переделать которую в армейскую выправку не помогала ни гимнастика, ни боевая практика, ни тот же корсет портупеи.
— Вполне можем обойтись и без аристократических поз, — закончил после долгой тяжелой паузы Бреннер и предложил взглядом сесть. — Я надеюсь, у вас хватит ума не тащить свою пассию к новому месту назначения?
— Разумеется, — коротко кивнул штурмбаннфюрер, понимая, что вот этого ему, как раз таки, может быть, и не хватило.
Не то, чтобы именно ума, но твердости. Бог мой, о какой твёрдости могла идти речь, когда Магдалена смотрела на него вот так, через плечо, отливавшее феерической позолотой в пене опавших кружев пеньюара, глазами полными отчаяния и испуга: «Вы же не оставите нас, Дитрих?» Именно нас .
Ещё и поэтому штурмбаннфюрер Габе приложил все усилия в 42 году, когда фон Левински [47], возглавив группу армий «Дон», ушёл из Крыма, чтобы его зондеркоманду, дескать, «приобретшую весьма специфический опыт», переподчинили из 11‑й армии в 500‑километровую зону «оперативного тыла». Потому, что Магдалена Габе (?) говорила теперь «о них» с придыханием и только как о Святом семействе, во всей полноте чуда.
«Но никаких умножений имени от предков!» — зарёкся Дитрих-Диц и назвал сына просто Адамом. «Интернационально», — не в рейхе будь сказано.
И вот теперь их обоих, словно для полноты библейского сюжета, он поместил, как выясняется, в «хлев изгнания». Ума хватило…
…И не только у него
Оккупированный Крым. Район действия 2-го партизанского сектора
— На станцию, дед Аврал говорит, даже новый конвой для наших пленных привезут, — жадно давясь печёной картофелиной, не слишком внятно, но старательно докладывал Вовка. — Татарам, вишь, тоже не доверяют. Так что со станции до Атлама и, я так думаю, на самой базе с ними будут те фрицы, что приезжают завтра утром. Уже ихний офицер был, но в Атлам почему-то не доехал и во Владиславовке не остался, — пожал плечами Вовка: мол, дело тёмное.
— Где же он подевался? — переглянувшись с Каверзевым, пододвинул командир разведчиков к мальчишке глиняную миску с какой-то не слишком аппетитной, к тому же отдающей лесной прелью, похлёбкой.
— Дед говорит — на Молоканском хуторе искать надо.
— На Молоканском? — недоверчиво переспросил бывший черноморский матрос Малахов, который, будучи привычен к рыбалке и прочим видам индивидуального промысла, побывал уже на всех курятниках округи. — Там три хаты с половиной всего. Куда там немцев размещать?..
— Так ведь и этот, — промычал в миску Володька, — один был, почти.
— Почти — это сколько? — нахмурился Везунок.
Такое прозвание прочно закрепилось за командиром разведчиков Сергеем Хачариди после того, как на станции Шкуровской он вылез из-под горящего немецкого состава с авиационным топливом даже без копоти на лице. А предварительно — несколько раньше, когда он протащил плотик со взрывчаткой к злокозненному мосту по речушке в локоть глубиной, зато бурной, с перекатами, и тоже, в отличие от мостика, оказался почти невредим.
— Два автоматчика, таких бугая из полевой жандармерии, и баба с малым ребёнком, — перечислил Вовка на грязных пальцах.
— Хорошо бы эту информацию проверить… — лизнул газетный край самокрутки Везунок-Хачариди. — Чую, какой-то резон из этой романтической «Рио-Риты» вытанцовывается. Вот только какой?.. — он задумчиво прищурился на расплывшиеся буквы оккупационной «Азат Кърым» [48], словно пытаясь прочесть верноподданнические заверения «мусульманского комитета».
Вовка уставился на него, на мгновение забыв о миске, перевёл взгляд на Каверзева и Малахова, но не найдя и там понимания слов командира, снова пожал плечами и сосредоточился на ловле языком маслянистой шляпки гриба.
