Вовка уставился на него, на мгновение забыв о миске, перевёл взгляд на Каверзева и Малахова, но не найдя и там понимания слов командира, снова пожал плечами и сосредоточился на ловле языком маслянистой шляпки гриба.
— Говоришь, пленных с утра привезут? — продолжил Сергей, сунув в угол рта «многие лета Гитлер-эфенди!..»
Мальчишка энергично кивнул, не вынимая замызганной физиономии из миски, запрокинутой в рот.
— А у фрицев утро не позднее пяти начинается, — покачал головой Везунок и подытожил, обернувшись к сержанту-артиллеристу: — Времени совсем мало. Встретить разведгруппу, проверить Молоканский хутор на предмет: нельзя ли взять за душевные яйца командира конвоя и с рассветом уже затесаться в колонну?.. — он пожал плечами. — Чуть что, и… Как говорил самый великий вождь: «Промедление смерти подобно».
— Хутор, вообще-то, по дороге, — напомнил Малахов. — Не больше версты-полутора от посадочной площадки.
— Это радует, — поскреб Хачариди специально отращённую, антично-курчавую бородку, придававшую ему вид этакого Персея с краснолакового музейного кувшина, но только весьма изголодавшегося. — Хотя всё равно: «Промедление смерти подобно».
Ни скорости, ни брони
Оккупированный Крым. Район Феодосии
Почти невидимый для глаза вблизи, если нет ни облаков, ни тумана, ни дыма, луч прожектора, зацепив вёрткий «У-2», мгновенно вспыхнул на его плоскостях и сковал самолётик, точно огонь керосиновой лампы насекомое, только что вылетевшее из мрака. Всё, вплоть до клёпок на кожухе мотора и шурупов на плоскостях, вплоть до швов и потёртостей на кожаном шлеме Таси, стало видно в мельчайших, чуть ли не микроскопических, подробностях.
Второй столб хрустально-синего пламени, прожегший чёрное небо чуть поодаль, был виден уже не так, как первый — врасплох, от него можно было бы уже, наверное, и увернуться. Но теперь поздно. Механически дрогнув, второй луч дугой шарахнулся по чёрному куполу неба и безошибочно поймал ночного «гостя» в перекрестье с первым. Вместе они сделали из «У-2» подлинный светильник, паникадило, сияющее под соборным куполом небесного храма. Куполом, обугленным и дочерна закопченным мраком.
Светильник, сияющий таким торжественным серебром, таким праздничным… В другой бы момент и при других обстоятельствах. Но в этом сгоревшем храме военного неба — скорее, поминальным.
Ночной бомбардировщик, и вблизи-то не слишком грозный, как говорится: «ни вида, ни величия», теперь, распятый лучами прожекторов, стал вовсе крохотным и беззащитным. Наверное, поэтому смерть и не торопилась за ним, поглядывала, должно быть, искоса из-под чёрного капюшона ночи и продолжала скрежетать оселком по косе: «Куда ж ты теперь, на хрен, денешься…»
С запозданием в несколько секунд, за время которых и сердце успело ухнуть в бездонную воздушную яму, и паническая мысль: «Куда бы деться отсюда!», пробежав нервной дрожью по мускулам, улеглась отупляющим спокойствием отчаяния: «Куда ж ты теперь, на хрен, денешься», — с невидимой чёрной земли, забирая всё круче и круче вверх, потянулись голубые струи трассеров. Они разрастались из многоточия в короткие и всё более длинные и длинные пунктиры, чтобы сплошной параболой перевалить зенит и, остывая, сгинуть во тьме, — это если бы была охота следить. Но Войткевич такой баллистикой не интересовался.
«Что ж ты не маневрируешь, ас?» — хотел было он уже похлопать младшего лейтенанта по плечу, но тут по тяжёлому поползновению в кишках с боку на бок понял: «А кто сказал, что не маневрирует?» Очень даже маневрирует, но очень уж неповоротливо и неторопко «У-2» стал заваливаться на крыло, медленно-медленно отворачивая тупое рыло от встречи с посланными на упреждение траекториями пуль. Что поделать? Эволюции ночной бомбардировщик, может быть, проделывал даже лихие, если с земли смотреть, снисходя до его рода-племени, а так… С его разворотливостью ещё ладно, можно попробовать и уйти, но со скоростью полтораста км в час? Когда немцу на земле достаточно лишь чуток довернуть радиальный прицел спарки, чтобы дождаться в нём мишень на выходе из любой, самой затейливой, «фигуры». Довернуть — и она неизбежно окажется в кольцах глубины и перекрестии горизонта. Это ж тебе даже не танк, дергать рычаги бестолку: не встанет как вкопанный и в сторону не свернёт, крутясь на одной гусенице. На всё нужно время. Бесконечные, как жизнь, и мгновенные, как смерть, секунды, минуты… А их не было.
Именно это было написано на лице младшего лейтенанта Колодяжной, когда она через плечо запрокинула назад голову.
— Дотяну до места сколько смогу! — крикнула Тася, перекрикивая теперь не только свист ветра в элеронах и тарахтенье двигателя, но и завывание сирен, вязко поднимавшееся с земли, не такой уж и далекой, как хотелось бы.
— Протяну сколько смогу! — повторила Тася. — И как махну рукой, прыгай!
— Не оторвёмся?! — наклонился вперед к самому её лицу Яков.
Глаза расширенные, как перезревшая черешня, но страха в них как будто и нет, словно лихорадочно соображает что-то девчонка, потянув со стола профессора экзаменационный билет.
— От прожекторов? — Тася отрицательно замотала головой. — Нет! Небо чистое!
«Значит, от пуль как-то ещё можно», — прочитал в этом её уточнении Яков, хоть и успокаивало это не особо.
И это ещё их счастье, что не оказалось у немцев на дальнем подступе к железнодорожному узлу Владиславовка ничего существеннее зенитно-пулемётного дивизиона. «Или что оно там у них такое, пропади оно пропадом».
Не потявкивают зенитки, только спаренные пулемёты ткут по чёрному небу голубую паутину крупным калибром. Но и тех 20‑мм хватит по их душу, едва прикрытую фанерой, с головой, если достанут.
Почти краем глаза заметил лейтенант, как с нижнего яруса «этажерки», кувыркаясь, отлетели назад лохмотья фанерной обшивки. И только потом почувствовал, как обожгло щеку. Сорвав перчатку, провёл по щеке тыльной стороной ладони. «Ничего, крови немного и боль скорее саднящая. Должно быть, щепа от сосновой рейки», — обстоятельно успел обдумать Войткевич, прежде чем «У-2» ухнул куда-то вбок и вниз вместе со всем содержимым его желудка.
Глянув в ту сторону, Яков, прежде всего, увидел, как беспощадно, словно гигантским шашелем, изъедено крыло, на которое завалилась их «небесная двуколка», точно на подломившееся колесо.
— Прыгай!..
Лицо Таси было таким же спокойным на первый взгляд, напряжённо застывшим. Но не было больше в этой детской попытке «обуздать эмоции» скрытого поиска выхода. Судорожных и мучительных соображений: «Что делать? Как бы? Что же придумать?» Решение принято. Замерла складочка между сведёнными бровями. Искусанные губы плотно сжаты. И глубже, и безнадёжнее стала ночь в расширенных карих глазах. Решение принято: «Он прыгает и, может быть, сможет ещё довести до конца их важное дело. Она — остаётся». Собственно, это даже не решение — остаться, поскольку вариантов-то и нет, как нет парашюта, а решение — не орать, не визжать, не блажить, а до конца и достойно…
— Не прыгну, — откинулся Войткевич на жёсткую спинку сиденья, и даже подумал как-то мимоходом: «Не подкладывают ли туда девчонки сковороду вместо бронещитка? Как в Первую мировую пилоты «фарманов» под задницу?»
Но редко он себя чувствовал столь же беспомощным, как сейчас, когда стежки пуль штопали небо вокруг так, словно какой-то пулемётчик Ганс вставил его в пяльцы и вышивает, никуда не торопясь, железным крестиком.
— Что?! — Тасе показалось, что она не расслышала.
Она дёрнула застёжку под подбородком и отбросила клапан шлема, из-под которого беззащитно вспыхнул золотистый пух, вьющийся на шее колечками.
— Чего?
— Ничего. И не надо меня умолять, — проворчал Яков, демонстративно расстегивая на груди лямки парашюта, и крикнул в голос, когда уже освободился от парашютной сбруи полностью. — Сажай!
Тася замотала головой, так что распущенные клапаны забили по щекам, то ли самим по себе бледным, то ли от мертвенного зарева прожектора.
— Убьют!
— Не впервой, — снова негромко, вполголоса, ответил Яков, умащивая на груди «шмайссер» на немецкий манер, магазином кверху, чтобы не давила рукоять затвора [49].
И, приподняв с одного глаза авиаторские очки, подмигнул:
— Ну, что мы думаем? Думаем — куда?
— Чего там думать, поля кругом. — Отвернулась младший лейтенант, так и не решив, то ли закатить истерику умиления и разреветься, то ли с такой же истерикой, но возмущения, вытолкнуть разведчика за борт.
«Но пойди вытолкни такого физкультурника. Такого наглого, самоуверенного, самовлюбленного и самонадеянного, такого… интересного?»
Чувствуя, что начинает как-то путаться с определениями, Тася замотала головой, стряхивая наваждение. Да и не до определений сейчас.
