Но лейтенантам Новику и Засохиной было не до торжества.
— Сбили Тасю! — обернулась Татьяна.
Впервые в её серо-стальных глазах Новик прочитал самый обычный, самый что ни на есть бабий вскрик. С надрывом. Плеснули серые озёра через край.
Их «пару» сбили, второй «У-2».
Саша и сам видел, как опавшим листом закружил вокруг феерического ствола голубого дерева света, проросшего с чёрной земли и раскинувшего в небе звёздную крону, и полетел к земле «У-2» с Войткевичем и Колодяжной на борту.
Отчего-то так и прозвучало в голове: «лейтенант Войткевич, младший лейтенант Колодяжная»…
Саша невольно сглотнул комок в горле. Промелькнуло в голове пофамильно, как список на деревянной пирамидке. И теперь казалось, что, косо заваливаясь на изрешеченное крыло, биплан летит прямо в пекло, в преисподнюю… Как-то слишком разгоревшуюся для экономного 500‑граммового фугаса. Не иначе что-то яростно полыхнуло под пожарной водонапорной башней. То, наверное, ради чего и гнездилась на ней немецкая пулемётная спарка, в общем-то здесь неожиданная. На таком-то удалении от самого железнодорожного узла.
«И то, ради чего непременно, — как-то вскользь, мимоходом, сообразил Саша, — сбегутся сюда сейчас и местные полицаи, и немцы понаедут. Не так уж и велико, если подумать, удаление, чтобы им не всполошиться».
Мысль эту «мимоходную» не иначе как нашептала ему интуиция. И уже через пару секунд она обрела актуальность. Кудрявые языки пламени ещё вихрились в цыганской пляске, разгоняя ночную мглу и ложась на днище фюзеляжа «У-2» багровым отсветом, когда они увидели свою «пару», ещё цепляющуюся за небо.
— Давай! Давай за ними! — словно неспешного извозчика, заколотил Новик «своего» пилота по плечу.
— Не понукай! Не запряг! — поморщившись, огрызнулась Татьяна, вроде как сердито, но с радостной дрожью в голосе.
Подгонять её и впрямь нужды не было. Толкнув от себя штурвал «У-2», она вытянула рукоятку акселератора, устремляя биплан вдогонку за близнецом-подранком.
Клубы дыма, подступившие к самым крыльям, чуть приглушили треск и чихание мотора, когда самолёт нырнул в копотную мглу. Мгла отчаянно саднила горло, дурманила, и на вкус была химически-кисловатой. Не иначе, как внизу горело какое-то топливо. Когда она расступилась и Новик убрал от лица локоть, то увидел, как золотистым оперением промелькнул над пожаром «У-2» Таси, выравниваясь для пологого спуска.
«Садятся!» — подтвердилась их с Татьяной догадка, почти интуитивная до сего момента.
Аrbeit macht frei
Оккупированный Крым. Поселок Рыбачье. Лагерь для военнопленных
Военных действий в Крыму не происходило уже с 42‑го, да и отношение к прифронтовой 500‑километровой зоне было, скорее, географическим, — Керченский полуостров хоть и оставался плацдармом для Кавказского направления, но теперь, положа руку на «железный крест», оставался оным сугубо формально. О кавказской нефти после сталинградской трагедии в исполнении 6‑й армии фельдмаршала Паулюса думать не приходилось. Да и поток пленных как-то поиссяк. Тем не менее обустроенности в лагере для военнопленных в поселке Рыбачий с первых дней его учреждения прибавилось не особо. Разве что для конвоя, для господ «фельдполицай» была отремонтирована и отскоблена бывшая контора совхоза да один склад приведён в божеское состояние казармы теми же татарскими рекрутами, которым, несмотря на звучное звание «Hiwi» — вспомогательного батальона, ничего существенней расстрелов и караульной службы не доверялось.
А так… Драматическое зрелище, наводившее тоску даже на коменданта Гутта, оставалось таким же, как и осенью 41‑го. До самого наступления знобких сумерек толпы оборванных красноармейцев теснились у скудных кострищ на вытоптанной в серую пыль земле, подобно серым духам первого круга Дантова ада. В бывшие коровники, «окультуренные» нарами и освоенные паразитами с куда как большим комфортом, устремлялись пленные с тем же скотским унынием, что и прежние их обитатели, и только по принуждению, когда «schnell!» — лениво подгонял немецкий конвоир и «ходи давай!» — усердствовали «вспомощники». А так, пленные сидели, изредка перебираясь от одной из компаний (сбивавшихся, по имевшимся у коменданта сведениям, чаще по признаку «землячеств», чем бывших однополчан) к другой. Или тенями слонялись вдоль старой огорожи и новой ограды с колючей проволокой и вышками. И только эти одинокие тени, небезосновательно наводящие на мысль о сумасшествии, как-то ещё бодрили часовых в форме «фельдграу» на вышках: кто знает, что заискрит между замкнувшими в мозгу клеммами безысходности и отчаяния? Но в основной массе они либо молчали с ничего не выражающими лицами, обострившимися и мёртвыми, как у истуканов, подсвеченных ритуальным огнем костров, либо, напротив, всё говорили и говорили о чём-то, скупо жестикулируя, часто не глядя на собеседников или, наоборот, оживляясь то спором, а то и смехом.
«Бог знает, о чём они там могли ещё говорить, над чем смеяться, о чём спорить и, главное, что вспоминать?» — никак не мог сообразить майор Гутт.
Именно вспоминать. Ни настоящего, ни будущего в их положении не было.
«Что им вспоминать, если их гражданская жизнь в этих их “колхозах”, — “достоверно” знал сознательный партайгеноссе майор Лин Гутт, — мало чем отличается от теперешнего существования? Тот же рабский труд под присмотром большевистских надзирателей из НКВД, тот же страх наказания за непослушание, и такое же вознаграждение за покорность — похлёбка из кормовой свеклы, как она у них там называется… боршч, что ли? И не выговоришь».
— Герр майор?
Майор Гутт наконец-то оторвался взглядом от окна, уже сереющего в предсмертной тоске дня, и поднял глаза на вошедшего ординарца.
— Этот… Касаткин… — с брезгливой гримасой кивнул через плечо ефрейтор.
Гутт молча кивнул.
Бывший краснофлотец Касаткин вызывал у майора некоторое удивление, сродни ничем не спровоцированной изжоге. И чем-то напоминал о бывшей учительской профессии, когда за такими вот скромными и даже умильно-милыми на первый взгляд учениками открывались немыслимые таланты, причем немыслимые как по благородству, так и по подлости. «Бог знает, чем голова набита. Весь в себе».
Вот, к примеру, на каждый свой доклад тайный осведомитель, проще говоря, комендантский «стукач», всегда входил, как этот… пионер-герой на допрос. Видел такого майор Гутт ещё в Фатерлянде, в поучительном фильме для гитлерюгенда «Подвиг Пауля», привезённом в его школу юнгфюрером с целью воспитания молодёжи в национал-социалистическом духе: «Meerrettich [52] вам всем, а не большая военная тайна вермахта!» Там такой патриот, помнится, на родного отца настучал, когда дознался, что тот в подполье марксистскую литературу прячет. Этот тоже… Пауль Фрост. Вошёл с заложенными за спиной руками — хоть никто и не требовал от него изображать из себя узника, — но при этом гордо распрямив плечи и широко расставив ноги, дескать: «стреляй, фашистская сволочь!» А у самого глазки по полу бегают, что мыши, и подхалимски-глуповатая улыбочка возникает всякий раз, как окликнет господин офицер.
— Fand sie? — так же, не глядя на штатного предателя, спросил начальник лагеря и обернулся к группенфюреру Шварценбеку, откровенно скучавшему у самодельного, на восточный манер, камина, сложенного одним из татарских умельцев.
— Что, нашёл? — лениво перевёл очередной из бесчисленных «фюреров» тайной полевой жандармерии, принуждённый к знанию словарных основ языка оккупации по роду службы. Тем не менее, кажется, даже сложнейшая операция абвера не смогла ни развлечь его тыловой скуки, ни напугать, — как, не в пример, самого майора.
— Кажется, да, господин майор, — воссиял предатель Касаткин; впрочем, и улыбочка его никогда не поднималась с полу, так что, казалось, радостью своей он делится с жирным тараканом, валко пересекающим половицы.
— Кажется? — недоумённо дернул белесой бровью Гутт.
— Уж больно тощие, от наших не отличить, — как-то странно пояснил матрос, но начальник лагеря догадался, о чём речь.
«Точно — партизаны», — нахмурился он.
Поступали, бывало, к нему после карательных операций из лесу и такие, что на их фоне его подопечные казались чуть ли не рубенсовскими амурами.
— Почему ты вообще решил, что это те, кого мы ждём, а не новенькие из Керчи?
Шварценбек наконец оторвал свой зад от низкой скамеечки у камина. Впрочем, заинтересованность его распространялась только до тех пор, пока не выяснилось…
— Нет, это не вновь прибывшие. — Отрицательно и важно покачал головой Касаткин.
То есть, не из тех, кого группенфюрер доставил вчера из Керчи, с целью устроения «Содома с Гоморрой», неразберихи.
«Доставил и не заметил, как занёс “партизанскую заразу”? Нет, слава богу. Ваша охрана прозевала», — мельком, но с плохо скрытым торжеством, глянул Шварценбек на Гутта.
