Он прохаживался под унылой фиолетовой лампой, охваченный лихорадочным беспокойством, стараясь обойти неизбежных немецких солдат, которые торчат на каждой трамвайной остановке. Ледяная сырость, веявшая от черной Влтавы, которая текла где-то глубоко внизу, усиливала ощущение неприветливой тьмы. При каждом порыве ветра траурный флаг бился о древко и навертывался на него. Неожиданно рядом со Станей на остановке откуда-то появилась худенькая фигурка. Ветер трепал ее волосы, выбившиеся из-под шапочки.
— Это вы, доктор? — окликнула Станю Андела.
Радость с новой силой вспыхнула в душе Стани.
— Вы тоже ждете двадцатый номер? Его так долго нет. Знаете что, пойдемте до следующей остановки, здесь очень ветрено.
Станя взял Анделу под руку, и они пошли по набережной. Андела оглянулась, придерживая шапочку. Он тихо сообщил ей, что все благополучно, и она молча прижала его руку к себе. Все понятно, хватит, она удовлетворена сообщением и передаст кому следует. Но, возможно, это пожатие говорило и о другом, в чем Станя не был окончательно уверен. Они шли рядом, и сырая темнота отступала перед ними; теперь стало лучше видно дорогу. Это все Андела, Андела! Из ее муфточки идет тепло, в ее следах вырастают цветы. Станя, не выпуская руки Анделы, свернул в садик около небольшого павильона, в котором когда-то стоял памятник австрийскому императору Францу-Иосифу, пока Первая республика не изгнала его оттуда. Андела знала о памятнике только по рассказам родителей, ведь ей было лет двадцать. За павильоном Станя остановился.
— Ты уже знаешь об этом, да? — лихорадочно прошептал он. — Сталинград.
Андела быстро, молодым и гибким движеньем подняла голову и тут же восторженно подтвердила, что ей все известно; и как будто это разумелось само собой, они прижались друг к другу и обменялись продолжительным поцелуем. Никогда до этого Станя не осмеливался прикоснуться к Анделе. Они были вдвоем в пустынном садике, где гулял ветер. И вражеское затемнение превратилось в пьянящую темноту.
Лицо Стани щекотал меховой воротник девушки, овеянный запахом озона, Андела нервно искала платочек. Потом прижала его к глазам.
— Ну нет, — сказала она тихо, точно ребенок, уговаривая себя, — сейчас мы еще не смеем плакать. Я спрячу слезы до прихода русских, Станя, тогда я буду плакать от радости целый день.
— Я тебя очень люблю, — отвечал Станя и снова привлек ее к себе. — Андела, ты выйдешь за меня замуж?
Андела вздохнула.
— Станя, сегодня такой счастливый день, такой… Я тоже думала уже об этом. Да. Да. Как только кончится война.
Станя удивился.
— Почему после войны? — спросил он отчужденно. — Почему не сейчас? Зачем ждать?
— Если бы речь шла только обо мне, — произнесла Андела лукаво, и по голосу ее можно было догадаться даже в темноте, что она улыбается, — мы завтра же сыграли бы свадьбу. Но, видишь ли, Станя, это помешало бы нашей работе. Наше дело требует свободы действий… понимаешь?
Станислав понял. Андела была связной, проверяла, нет ли опасности, водила подпольщиков на свидания и уводила с квартир, которым угрожала опасность, в более надежные. Именно тогда, во время «гейдрихиады», когда они встретились в трамвае, она провожала в Годковички одного подпольщика, этого невыспавшегося, обросшего человека.
— Покажется странным, — добавила Андела, — что новобрачная появляется на улице все время с разными мужчинами.
— Да разве не все равно? — заметил Станя.
— Нет, — возразила Андела. — Это будет бросаться в глаза. Пока я не замужем, я свободна. А если мы будем женаты и если кого-нибудь из нас выследят, то непременно арестуют обоих, а мы не имеем права проваливаться оба сразу.
— Я за тебя все время волнуюсь, — сказал Станя. — Почему сегодня ты так долго не приходила?
— Опоздал поезд.
Но она не похвасталась Стане тем, что с ней случилось по дороге. Она должна была проводить одного человека через лес от конечной трамвайной остановки за Прагой до лесной сторожки, но ее спутник вдруг остановился и заявил, что не пойдет дальше, потому что там будто бы немцы. Он бежал из Германии от тотальной мобилизации. У него помутилось в голове, и он потерял самообладание. Этого Андела никак не ожидала. Что было делать с помешанным? «Беги что есть духу, — набросилась на него Андела, — потому что иначе тебя убьют». Она схватила его за руку, и он отлично добежал рысью до самой сторожки. Хорошо, что по пути они никого не встретили! Задание было выполнено, она передала человека кому следовало. Ей пришлось предупредить, что он немного не в своем уме. Но зачем этим тревожить Станю? Андела без надобности не говорила Стане о том, что она делает.
— Мы не имеем права бояться друг за друга, — убеждала она его с серьезностью молодой девушки. — Любовь не смеет мешать… тому, главному.
— Дурочка, — сказал Станя, — ты мне не мешаешь, а помогаешь. Моя золотая.
О свадьбе они больше не говорили, этого не хотела Андела.
БЫЛ МОРОЗ
Был мороз, лютый украинский мороз — тридцать пять градусов ниже нуля. Близ деревни Руда залегли солдаты. Место было ровное, открытое, ветер дул со всех сторон, но приходилось лежать не шевелясь и ждать сигнала к атаке. А танков все не было и не было. Фрицы как пить дать сидят в теплых хатах и обжираются награбленным, бандиты!
Несмотря на рукавицы, мороз кусал пальцы, хватал за мочки ушей под ушанкой, щипал нос, обжигал легкие. Даже зубы ныли от стужи. Дыхание вырывалось изо рта таким густым паром, что казалось, его можно резать ножом. Кругом было тихо (отдаленную канонаду Ондржей не принимал в расчет, она всегда слышна на фронте!), и весь промерзший до костей мир словно бы навеки окоченел и застыл под властью зимы. Ондржею пришлось призвать на помощь все свои воспоминания о весне, чтобы поверить, что вон та суковатая яблоня, на которой сидит наблюдатель с биноклем, когда-нибудь покроется бело-розовыми цветами и на них прилетят пчелы, а скованная земля обмякнет, зазеленеет и заволнуется всходами. «Придет весна, придет солнце, снова будет ясный май», — вспомнилась Ондржею старая песенка, которую тонкими голосами пели школьники в Льготке. Бог весть из какого уголка памяти вытянул он эту совсем не военную песню.
Ондржей вдруг невыразимо затосковал по Чехии. Еще осенью, когда они в темноте форсировали Днепр, перейдя с левого берега на правый по понтонному мосту, который советские саперы навели ночью и опять с виртуозной быстротой разобрали к утру, чтобы днем его не разбомбили немцы, — еще тогда сосновый лес под Лютежем, где на берегу широкой реки закрепилась рота Ондржея, чем-то напомнил ему родину. Он и Людек копали землянку, лопатами срезая с сыроватой, пахнущей плесенью лесной земли кустики брусники, синеватый, чуть пожелтевший от октябрьских ночных заморозков вереск и листья земляники. И Ондржею казалось, что он откапывает из глубин памяти, заполненной благоуханными эвкалиптами Зеленого мыса, кусочки Ул, кусочки Нехлеб, кусочки родной Льготки. Война оторвала его от Грузии, и больше он не вернется туда; вся эта красота терзала бы ему сердце, всюду бы ему мерещилась Кето. С того дня, как Ондржей узнал, что весь транспорт раненых, который сопровождала Кето, погиб при воздушном налете, он решил пробиться на родину вместе с товарищами и остаться там. Ведь из дому его выгнала безработица, а после войны рабочие руки будут нарасхват. Только смотрите не отмерзайте, проклятые руки! Автоматчику нужны ловкие и гибкие пальцы, верный глаз, ясная голова.
Эх, выпить бы кружку горячего чаю да съесть хороший ломоть черного украинского хлеба с салом, хоть бы внутри согреться! Водка уже давно перестала действовать, ведь автоматчики добрые полсуток ждут на морозе не пивши, не евши. Даже самокрутку нельзя свернуть, нельзя даже перекинуться словом с товарищем и в разговоре убить время. В белых маскировочных халатах недвижно лежа на снегу, надо ждать, не выдавая себя даже шорохом. Ну что ж они, наши танкисты? Вечность, что ли, ждать их? В чем там дело?.. Ну да, снег. Вон сколько его навалило. А по сугробам трудно проехать, они и ползут, как черепахи. Скорей бы в атаку! Бездействие раздражало Ондржея.
Война — это не только кипение боя, стрельба и кровь, как, наверно, думают неискушенные штатские, например Нелла Гамзова. (Что-то с ней? Жива ли?) Война — это вечная, затяжная, утомительная, требующая выдержки подготовка и изнурительное, бесконечное ожидание. И важно, как ты справляешься с собой, как ты выдерживаешь ожидание, чтобы оно тебя не замучило, чтобы ты его одолел. В часы кажущегося бездействия солдату вспоминаются слова, слышанные от политработника. Солдат хватается за них, пересказывает их себе по-своему, подбадривает себя. Вот и это ожидание в стужу, здесь, на подступах к занесенной снегом Руде, далеко от родины, в канун Нового года, каждой секундой приближает Ондржея к чехословацкой границе. Мы пробились от Харькова до Киева, пробьемся и от Киева до Праги! Другого пути нет. Главное, не поддаться унынию, сохранить ясность и силу духа перед атакой.
