С другой стороны, я, конечно, чувствовал ее флюиды, чуть ли не запах — знакомый, на который настроено всё моё восприятие. Я же знаю, знал эти загорелые пухленькие ляжки, теперь наверно не просто тёплые, а совсем горячие, эти гладкие икры с пеньками-микроволосиками… У неё сегодня — именно сегодня, несмотря на все ее задержки — течка! И уж точно он не спит с ней из-за этого. Впрочем, какая разница…
Тут — внимание! — входит Репинка Экзотическая Экзальтированная Маракуйя — и я, как водится, отважился на некий миниспектакль. Я выдвинулся к ней навстречу (все расступались), заорал: «Сынок! сыночек!» (все обернулись), и мы стали обниматься, брататься, поднимать друг друга (все смотрели, в том числе и Элька), обнялись-сплелись (что называется «скорешились») и вальяжно последовали к самой сцене, громко провозглашая: «Барахтаться!» (все расступались и недоумевали: кто это такие и что они собираются делать: как барахтаться?!).
У сцены мы остановились, запнувшись в своём намерении и сценарии: что-то мы не так уж и пьяны, да и музыка, что ни говори, не та… Да и в годах уже как-то… (Чушь! отмазки! ссыкло!) В общем, проследовали обратно — вроде как курить в фойе.
Репа примостилась на подоконнике в неприличной близости к двум отмеченным мной девицам. Они оживлённо трещали: «… в чате, в чате…». Я сообщил давно мною невиденной Репинке последние новости: на сайте таком-то открылась страничка «ОЗ», на сайте другом-то вывесили мой сборничек «NOVY», а на…
— А у тебя ник какой? — как-то по-тинэйджерски картинно-в-лоб спросила она.
— Дик? — дурачился я, — во, - и показал руками отрезочек пустоты чуть меньше чем знаменитые «20 сантиметров любви».
— Профан-недоучка! — Репа удохла. Девушки не поняли, но само слово «ник» их заинтересовало как знакомое. Репа сострила, что О.Фролов сейчас бы тут же начал стряпать палиндромы: «а ник-то у меня никто» и т. п.
Вышла Зельцер. Дала мне сама подушечку жувачки (а ведь бывало и не выпросишь — такое приходилось претерпевать!), бровью ведёт и заводит речь:
— Ты что, Лёшь, совсем, что ль?
— Ну шо? — пожимаю плечами.
— Ты посмотри на себя — бля-а-а-ать!..
— Нормально.
— И с алкашом каким-то…
— Это Максимус фон Рыжкин, дурочка. Ведущий (подчёркиваю: ведущий!) панк-музыкант нашего города и села Петровское!
— Сколько же ему лет?
— Двадцать один, доченька, блин!
— А я думала: лет сорок. И одет в какую-то…
— Пиджук из чистой кожи! — На пике экзальтации влезла Репина. — Шнура когда-нибудь видела — Серёгу?! А вот этот вот галстук между прочим стоит пятьдесят баксов! Пойдём, Лёня, нечего с зельцерами всякими якшаться. — И потащила меня.
Она, казалось, смутилась — он, как и Саша иногда, произнёс её фамилию с мягким «э», что особенно пренебрежительно. И вообще — неужели всё-это значимо для неё?..
4.
М. Гавин принёс Саничу набрать на компе рукопись своей книжки стихов (под стать названию серии — «Библиотека Академии Зауми» — у Бирюкова вышла «Книгура», у Федулова — «Книгирь», Миша решил продолжить, но по-своему: «Т. Книга», а О. Фролов и вовсе замыслил издать «Книгохуй»!), и мы решили обильно запить всё это дело портвейном. Мы выпивали два баттла на Кольце, Миша опять нас веселил.
— А я-то вчера где побывал — ой, бля-а-а-ать!
— Бомжатничек жесточайший?! — радостно предугадывал Саша.
— Сорок лет?! — вторил я.
— Блин, вообще, — смеялся до покраснения сам новоявленный «славный русский футурист» (так в автоаннотации к сборничку), — пошёл я от вас в тот раз… — ну, понятно — ну и смотрю: баба какая-то на остановке… ну и я… а сам пиво пью… можно, говорю, с вами познакомиться… Она сначала отнекивалась, а потом и пиво выпила и говорит: возьмёшь бутылку водки и пойдём ко мне… Короче, в такой клоповник попал — даже и не знал, что такие у нас существуют — ни хуя вообще нету, каморка какая-то, хуже чем у Достославного и Платонова, кровать в какой-то хуйне, ещё мать за занавеской и каждые полчаса какие-то алики приходят — не то ёбыри её, не то просто мужики…
Оказалось, что он скорешился со всеми этими обитателями дна — в основном со «стрёмными бабищами» — и теперь вёл нас в посадки под мостом показать, где они тусуются. По дороге он рассказал, что у него есть две истории из его деревенской учительской жизни: первая — в 9-м классе есть девочка 15-ти годов, которую он любит — не то что там хочет отсегрегатить, а любит; а вторая, что одна учительница прям в школе, в учительской, обосралась — опилась самогону, стала смеяться, да как-то пёрнула неудачно и говорит, смеясь: «Ох, я обосралась!» — мы с Сашей, в общем-то не любители таких тем, всячески удивились и удохли, однако, так и не поняв, какая из новостей хорошая, а какая плохая. Затем «наставник и друг молодёжи» (из той же аннотации) поведал нам, как пришли к нему в гости ученики (прикол в том, что он говорит серьёзно, но вещи уморительные своей наивностью и нелепостью). И девочка та тоже пришла. Она сказала, что любит рэп, особенно Эминема. «Я говорю: рэп — это отстой, ребята. А вы, Михаил Юрьевич, что же сами слушаете — Бетховена наверно? Я говорю: «Раммштайн». Они удивились — ну как же так? Я говорю: ничего, в принципе это одно и то же — во-первых, они оба немцы…» — мы с Сашей буквально покатились под гору, укатавшись при спуске с насыпи моста, и даже так и не выяснили, что во-вторых и т. д. — ещё одна удивительная способность М. Гавина перескакивать с темы на тему, и тут же совсем забывать о чём говорил только что.
Он провёл нас настолько тайными тропами, что мы поразились. Тамбов с этой стороны, со стороны Цны и её набережной, плоский — тут тебе самый центр, парки и пляжи, а через мост — хилые дачи, а чуть в стороне от них — в низине у автодороги — болотистая дрянь, сорняковые дебри, густые кленовые заросли, переходящие в лес. Тут, говорят, частенько находят трупы — жертв криминала или даже маньяков — впечатление такое, что сии места, прости господи, словно специально созданы для такого рода деятельности. Проходя все эти лабиринты, мы выходили на какой-нибудь пятачок, экскурсовод объяснял, кто здесь тусуется, показывая грязные признаки цивилизации — угли костров, всякие бутылки и пакеты, презервативы и тампоны, блевотину и фекалии, надписи на стволах деревьев. Нам всё не нравилось, и он заводил нас всё дальше и дальше вглубь, а мы всё поражались, насколько эта система разветвлена — тут целый лагерь подготовки боевиков «Алькаиды» можно укрыть, и, кстати, он как раз будет граничить со скрытыми в плавно начинающемся здешнем лесу военными объектами.
Наконец мы утомились и укоренились, присев на глобальное вертикальное бревно. С собой у нас было два. Миша поведал нам, что в основном его деятельность в «системе» связана с внесением некоторых сумм денег на бухло, в результате чего он — по своей особенной привычке — весело проводит время; но он научился даже зарабатывать — «уже двух пидоров развёл», приняв от них деньги и напитки, уклончиво обещая дать им в рот. Вообще здесь он, как и в деревне Борщовке, пользуется авторитетом как богатый, образованный и, кроме того, половой гигант. Это, конечно, несколько дутый сегмент эго-бытия, но, однако, приятный… и вот девочку ту ему очень жаль — в отличие от учительницы. Далее Эм Гавин (см. титул сборника), он же Р. Верёвкин, он же М. Г. и он же Михаил Юрьевич (своеобразная контаминация барчука Лермонтова и босяка М. Горького!) изложил нам суть своей новой теории, воплощённой в новом рассказе:
— Каждому человеку не по делам и грехам его воздаётся, а по тому, сколько он сосал, — заявил поэт, опрокинув порцию дряни из пластиковой дряни-стаканчика — обычный набор всех современных русских поэтов и прочих неформалов-интеллектуалов, ещё не ставших с большой буквы «Настоящими».
— Что же ты, Михайло Юрьевич, несёшь! — синхронно поперхнулись мы с Сашей.
— Я не в том смысле сосать, — поправился выступающий, — важно, сколько у человека СОСов, то есть сколько раз за свою жизнь он звал на помощь, обращался за ней к другим людям — на надгробии у всех должны стоять не годы-даты жизни, а количество СОСов: такой-то такой-то Иванович — 235 СОСов, 1846 СОСов!.. Или там — 2 СОСа, 5 СОСов — чем меньше, тем лучше — не вышел из десятки — в рай попадаешь…
Мы это пытались осмыслить в дискуссии, подсчитывали у кого сколько могло бы быть, потом дискуссия и вовсе перешла в плоскость обсуждения биологической/божественной природы человеческой жизни, наличия/отсутствия здесь «снежного человека» и маньяков и, конечно же, несомненной пользы алкоголизма для философско-поэтического мышления. Помню, в припадке вдохновения я наглядно показывал суть «человеческого устройства» на расщеплённом стволе гнилого дерева — причём как-то поразительно удачно, так что слушатели зело дохли и аплодировали остроумию лектора.
