— То-то и беда, — желчно сказал комкор. И непривычно глубоко затянулся дымом папиросы. Курил он по-прежнему редко, но сейчас возникла такая потребность.
— Мосина я знаю, — сказал Ефремов. Этот молодой комиссар знал, что разговор следовало уводить куда-то в ином направлении, в спокойное русло. — С заскоками товарищ... Рядовой сотрудник Гражданупра, но — личный друг Сырцова, вроде помощника при нем. Пользуется славой неподкупного деятеля. Но личных указаний от него, конечно, поступать не могло, разве что подписывался иногда за отсутствующего Сергея...
— Были подписи-то! — упорно вел свою линию простоватый Данилов. — Марк Богуславский — мы его шлепнули в Морозовской, как скрытую контру! — прямо плакался на суде и на колени падал: такие указания были, мол, из центру, от товарища Мосина. И бумаги при деле фигурировали. Вот он и кричал: дескать, кому подчиняться-то?
— Чепуха какая-то, — проявил упорство Ефремов и, мельком глянув на Скалова, начал выбирать какие-то бумаги и директивы из своей полевой сумки-планшетки, всегда болтавшейся у него на боку вместо шашки. Нашел потертый блокнот с замятыми уголками, а уж из него извлек свежую, еще не поблекшую кабинетную фотокарточку. И протянул Миронову.
— Вот он тут, Мосин, собственной персоной и в натуральную величину... Это мы все — в президиуме Гражданупра, на заседании. Сырцова тут нет, он на трибуне, за пределами фотографии, а это Блохин, Мосин, ну я тоже за компанию... — Ефремов скупо усмехнулся.
Карточка пошла по рукам. Миронов и Скалов только мельком глянули на воронежский президиум, потом очередь дошла до адъютанта штаба Изварина. Толстый и малоподвижный штабист Изварин был одним из народных комиссаров первого Донревкома, хотя родной брат у него болтался в эсерах-автономистах и обещал убить при случае, как «продавшегося евреям». Этот-то Изварин и вперился глазами в лица членов президиума... Фотограф, видимо по чьей-то просьбе, выхватил всего два-три лица на переднем плане, и лица эти отпечатались очень ясно и четко, с фактурой и особыми приметами — лицо Блохина выглядело асимметричным, каким-то отечным, а над левой бровью Мосина темнела расплывчатая приметная бородавка.
— М-м... Это — не Мосин, товарищи, — вдруг спокойно сказал Изварин. — Я этого человека знал по Воронежу и Курску еще до революции... Это — Мусиенко! Мусиенко, скрывшийся в девятьсот тринадцатом, агент воронежской охранки, вот это кто. Совершенно точно. — И положил фотокарточку на стол очень строгим движением, перевернув почему-то ликами вниз.
— То есть как? — удивился Скалов и взял фотографию в свои руки.
— Агент охранки? — тоже пожал плечами Ефремов.
— Совершенно точно, товарищи. Я в то время, гм... страшно сказать, был профессиональным цирковым борцом-силачом... Гастролировал по южным городам: Новочеркасск, Ростов, Мариуполь... — порозовел от этих признаний толстый Изварин. — Цирк-шапито! Ну, бывали и в Воронеже, Борисоглебске... С Иваном Закиным дружил, с Черной Миской боролся, но, правда, проиграл по очкам... Афиши были вот такие! Могу гордиться: на лопатках был лишь однажды, да и то от Ивана Поддубного!
— Вы бы покороче, — вдруг нахмурился Миронов. — Какие тут гастроли? Вы же из казаков? И — в борцы, на ковер?
Все засмеялись, теснее сдвинулись к Изварину, кто-то протяжно вздохнул, поминая прежнюю казачью жизнь.
— Конечно, есть некая странность, — покраснел еще гуще Изварин. — Я из казаков, никого тут в обман не вводил, но из омещанившихся, городских казаков, так сказать! Ну, это известно: по безлошадности отец... Был он денщиком полковника Грекова на действительной и не пожелал возвертаться в родной хутор после действительной, да... Упросил полковника, знаете, и тот как-то помог ему устроиться в кондукторы на железной дороге. Трудно, конечно, но устроил! Вот так оно было. Я высшее начальное заканчивал, увлекся гимнастикой, а тут — брат-политик, какие-то знакомства начались с политическим уклоном... В общем, попал и я в революционный кружок, стал кое-какие поручения исполнять, бывал в поездках. Тем более что работа была подходящая — в цирке, среди публики... Ну и пришлось однажды выслеживать в Воронеже и Курске этого господина, Мусиенко. Агента охранки и провокатора. Он еще тогда был приговорен эсерами к смерти. Ручаюсь, что он.
Все молчали. Ефремов уставился на Скалова и чего-то ждал. А Миронов как будто оставил в стороне главный смысл разговора и проговорил с глубочайшей тоской в голосе:
— Да. Этак вот и жилось донским казачкам: по большой протекции — в кондуктора! — и поставил свой небольшой, но крепкий, мосластый кулак на стол. — А то еще бежали от донской славы и службы в половые, в официанты, а то и под землю, в шахтеры! Отец у Дорошева Ипполита, нынешнего члена Донбюро, казак-шахтер, из-под Каменской! Да и вырваться-то можно было лишь при связях и покровительстве старших офицеров... И вот за это былое «казачество» многие до сих пор то волей, то неволей проливают кровь, старую свою волю оплакивают — просто подумать и то дико! Как же довести до них эту простую и понятную истину? Просто голова лопается...
— Подождите, Филипп Кузьмич, — сказал нахмуренный Скалов. — Тут дело куда серьезней! Бывший жандарм в президиуме Гражданупра! Если, конечно, сведения эти точны!
Он поднялся, словно по тревоге, и начал застегивать френч на все пуговицы. Встали и Ефремов с Зайцевым.
— Товарищ Изварин! — сказал Скалов. — Собирайтесь в ответственную командировку. С нашими контрразведчиками поедете в Воронеж. Там свяжетесь с местными чекистами. Сведения ваши, как сами понимаете, чрезвычайной важности! Выезжайте немедленно, не теряя часа.
— То есть как, сейчас прямо?
— С первым же поездом, даже товарным! — сказал Скалов.
Данилов, сидя, все еще рассматривал фотографию, так и этак поворачивая ее в руках.
— Но как же так? — недоверчиво оглядел всех Данилов. — Прямо так-таки из... жандармов и — в сотрудники к Сырцову? Да Серега Сырцов зарежется, когда узнает! Или пустит себе пулю в лоб! Это же дикая история!
Скалов молча отобрал у него фотокарточку и вручил Изварину.
— Зайдем ко мне, товарищ Изварин, я заготовлю письмо в Донбюро, переговорим по частностям. И вас, товарищ Ефремов, я прошу ко мне.
Вечеринка расстроилась.
Через несколько дней — Изварин еще не успел вернуться — из оперативных сводок стало известно, что Воронежская ЧК арестовала бывшего политического провокатора и агента корпуса жандармов Мусиенко, сумевшего длительное время скрываться в обличье ответорганизатора Гражданупра, то есть в высшем политоргане Южного фронта.
Сырцов, конечно, не застрелился.
Известие было сногсшибательным само по себе, но действовало на людей по-разному. Если комиссар Ефремов, много претерпевший от Сырцова — Мосина в Воронеже и Курске, ходил взъерошенный и готовый вспыхнуть спичкой, а Скалов и Зайцев, наоборот, замкнулись и стали без меры подозрительны, то на Миронова это известие подействовало, по странной логике, как бы н успокаивающе. Он еще глубже уяснил нынешнюю сложность борьбы, внутренне собрался к дальнейшей схватке.
Человек резкий и взрывчатый, которого обычно мучило и угнетало непонятное и необъяснимое действие вышестоящих органов или должностных лиц или столь же нелепое стечение обстоятельств, вызванное чьим-то произволом, сразу же обнаруживал необходимое самообладание, как только проникался пониманием внутренних причин или скрытой подоплеки вопроса.
Просто опасность таилась повсюду, враг выглядывал из каждой (цели, веры, по сути, как бы не было никому, и в то же время такая вера была повсюду, снизу доверху. Такова логика этой жизни и этой борьбы!
Сколько подводных камней и железных надолб-спотыкачей подстерегают нас на том единственно правильном пути, который очевиден всем честным людям, но по которому тем не менее невозможно ступить и шагу, если не знать заранее о возможных засадах и провокациях! Решения, принимаемые тобой в военно-полевых условиях, иной раз на виду у противника, выходит, не годятся в нынешних сложностях, во взаимоотношениях с людьми, которые не всегда доброжелательны, с высшими штабами, с Реввоенсоветом Республики, который почему-то не понимает очевидных вещей и открыто не доверяет ему, Миронову. Все окружающие люди доверяют, убедились в его преданности, а Реввоенсовет пока что не убедился! Или даже наоборот: убежден в обратном! Все до предела осложняется в этой борьбе идей, масс, личностей и многих не выходящих на поверхность, трижды замаскированных тенденций и даже претензий и амбиций...
Миронов много раздумывал в эти дни и, возможно, поэтому сравнительно спокойно, запрятав недоумение и обиду подальше, воспринял новый приказ Реввоенсовета фронта: передислоцировать формируемый корпус еще раз, глубже в тыл, на север Пензенской губернии.
Когда начальник связи принес свежую директиву, удивились ей более всего сами политработники Скалов и Ефремов. Миронов же только пожал плечами и сказал хмуро:
