На фасаде возрожденного увеселительного сада «Аквариум» в Петрограде красовался огромный плакат: «Все как прежде!».
В прессе публикуется реклама десятков ресторанов и кабаре: пивная «Биржа», ресторан «Мартьяныч», «Большое Ливорно», многочисленные «кабаре».
Илья Эренбург в книге «Люди. Годы. Жизнь» удивлялся:
Пооткрывалось множество ресторанов: вот «Прага», там «Эрмитаж», дальше «Лиссабон», «Бар». Официанты были во фраках (я так и не понял, сшили ли фраки заново, или они сохранились в сундуках с дореволюционных времен). На каждом углу шумели пивные — с фокстротом, с русским хором, с цыганами, с балалайками, просто с мордобоем. Пили пиво и портвейн, чтобы поскорее охмелеть; закусывали горохом или воблой, кричали, пускали в ход кулаки.
…Возле ресторанов стояли лихачи, поджидая загулявших, и, как в далекие времена моего детства, приговаривали: «Ваше сиятельство, подвезу…»
Здесь же можно было увидеть нищенок, беспризорных; они жалобно тянули: «Копеечку». Копеек не было: были миллионы («лимоны») и новенькие червонцы. В казино проигрывали за ночь несколько миллионов: барыши маклеров, спекулянтов или обыкновенных воров.
На Сухаревке я услышал различные песенки, они, может быть, лучше многих описаний расскажут читателю о «гримасах нэпа». Была песенка философическая:
Цыпленок жареный, цыпленок пареный,Цыпленки тоже хочут жить…Я не советский, я не кадетский,Я только птичий комиссар.Я не обмеривал, и не расстреливал,Я только зернышки клевал…
Была песня торговки бубликами:
Отец мой пьяница.Он к рюмке тянется,Он врет и чванится,А брат мой вор,Сестра гулящая.Совсем пропащая,А мать курящая —Какой позор!
Была бандитская, кажется, завезенная из Одессы:
Товарищ, товарищ, болят мои раны…Товарищ, товарищ, за что мы боролись.За что проливали мы кровь —Буржуи пируют, буржуи ликуют…
Встретил я цыганку, которая до революции пела в ресторане. В 1920 году она каждый день приходила к Мейерхольду, требовала, чтобы он ей устроил паек. Всеволод Эмильевич ее направил в МУЗО. Улыбаясь, она рассказывала: «Четыре года кочевала. А теперь осела — пою в „Лиссабоне“…»
* * *
В Москве открылись частные театрики: «Острые углы», «Калоша», «Менестрель», «Заверни», «Ванька-встанька», «Театр веселых настроений», «Коробочка»…
Считается, что именно со сцены «Коробочки» куплетист Борис Борисов впервые произнес слово «нэпман».
«Тогдашний зритель предъявлял к эстраде специфические требования, — писал ветеран „легкого жанра“ Евгений Гершуни. — Нэпман желал забыться, не хотел слышать о советской действительности, старался не задумываться о завтрашнем, ничего хорошего не сулившем ему, дне. Как в пьяном угаре звучали с эстрады всевозможные „интимные“ песенки, возрождались псевдоцыганские романсы. В ту пору у зрителя пользовались большим успехом танцы апашей, манерные эротические танго, исполнявшиеся под тягучую музыку, как бы проникшую из кабачка на Пикадилли…
Пользовавшиеся огромной популярностью в царской России, „песни настроений“, „интимные песенки“, цыганские романсы практически без потерь пережили революцию и снова обрели полную силу в годы НЭПа».
В этот период попали на эстраду и такие, дошедшие с территорий, занятых белыми, «образцы» городского фольклора, как «Шарабан», «Цыпленок жареный», «Ботиночки».
«Обувной» хит безвестного мастера появился в период Гражданской войны.
Это хорошо видно по первой же строчке, где поется про «две настоящих „катеринки“» т. е. дореволюционные банкноты с портретом императрицы Екатерины достоинством 100 рублей.
Максимилиан Волошин в книге «Путник по вселенным», описывая события августа 1919 года в Крыму, пишет:
«В день приезда (…) из Екатеринодара в Феодосию я был у Новинского весь день. У него тогда жила певица Анна Степовая, которая прекрасно пела популярную в те времена песенку: „Ботиночки“. Под эту песенку, сделанную с большим вкусом, сдавались красным один за другим все южные города: Харьков, Ростов, Одесса. В Степовую был влюблен одесский главнокомандующий генерал Шнейдер» (ошибка, на самом деле — генерал Шиллинг. — М.К.).
«Ботиночки» оказались сшиты на совесть — их пели и даже издавали в виде нот в годы НЭПа, а полвека спустя лихо бацал под гитару юный Володя Высоцкий с товарищами по школе-студии МХАТ.
За две настоящих «катеринки»Сшил мне мой миленочек ботинки,А на те ботиночки он прибил резиночки,Кругленькие, черные резинки.
Я ботинки страсть люблю,Целый день я в них скриплю,На ноги себе их надеваю,В них по улице хожу,И от счастья вся дрожуПесенку веселу напеваю:«Купили мне ботинки,Они, как на картинке,Барыней Маланья заживет!»
Я свои ботинки надеваю,А потом гулять их отпускаю,Их подметки новые улицу СадовуюИстоптали от конца до края.
Шлялись целый день мои ботинки,Все равно блестят, как на картинке!То ходили мы в кафе,То валялись на софе,То каталися на лимузине.
Ох, ботинки, зря мне вас купили,Жизнь мою вы девичью сгубили,Зря ботинки носятся, прогуляться просятся,Говорят, что дома, как в могиле.
Уж давно ботинки постарели,Тихо ходят ночью по панели,И ходить им уж невмочь, дома нонче цельну ночьПро судьбу несчастную скрипели.
Им давно уж спасть пора,Но до самого утра я свои ботинки не снимаю,И по улице хожу, вся от холода дрожу,Со слезами песню напеваю:
Купили мне ботинки,Они, как на картинке,Жизнь мою сгубили навсегда!
Имена исполнителей цыганских романсов и жанровых песен разных оттенков густо заполняют афиши, публику интригуют названия вроде: «Песни печальной осени», «Песни любви и грусти», «Песни богемы»; на этих же афишах можно встретить помещенную рядом с именем артиста мрачноватую цитату из его романса: «Как часто по дороге к счастью любовь и смерть идут…»
Среди многочисленных «звезд» этого жанра выделялись цыганка Нина Дулькевич и ее коллега Валерий Валяртинский со своими «песенками паяца» и репертуаром, и исполнением, и даже фамилией, подражавший Александру Вертинскому.
В 1921 году на эстрадном небосклоне появляется новая звезда — Нина Загорская. Певица выступала с программой «Песни улиц» на центральных площадках столицы.
Рецензенты не раз отмечали «темпераментную и выразительную» шансонетку, но критиковали ее репертуар. Улица в песнях Загорской рисовалась темной, тайной, почти всегда скрывающей преступление. Мотивы жестокости, цинизма, безудержного разгула чередуются с тоской, раскаянием, нежностью, с утверждениями особой воровской чести.
Контрастность настроений усиливалась использованием лексикона городского дна. Типичными ее песенками были «Папироска моя, что не куришься», «Вьюга» или «Трошка» Николая Тагамлицкого:
Ну-ка, Трошка, двинь гармошку,Жарь, жарь, жарь!А вы, девки, звонче в бубныВдарь, вдарь, вдарь!Есть ли счастье, нет ли счастья —Все равно!Были б только водка, да вино!
Любили слушатели «Квартет южных песен» Натальи Эфрон. Их песни подавались в комическом плане и с изрядной приправой черноморско-одесско-жаргонного стиля речи. По словам Л. О. Утесова, «Алеша, ша!» и «Мама, что мы будем делать» произвели в Москве большое впечатление своей оригинальностью.
Тогда же докатилась до Москвы из Одессы песенка «Ужасно шумно в доме Шнеерсона». О ней Константин Паустовский упоминал в повести «Время больших ожиданий»:
«Жил в Одессе еще талантливый поэт, знаток местного фольклора Мирон Ямпольский. Самой известной песенкой Ямпольского была, конечно, „Свадьба Шнеерсона“: Ужасно шумно в доме Шнеерсона…
Она обошла весь юг. В ней было много выразительных мест, вроде неожиданного прихода на свадьбу Шнеерсона (под гром чванливого марша) всех домовых властей:
Сам преддомком Абраша Дер-МолочникВошел со свитою, ну прямо словно царь!За ним Вайншток — его помощникИ Хаим Качкес — секретарь.
Песенку о свадьбе Шнеерсона, равно как и продолжение ее — „Недолго длилось счастье Шнеерсона“ — мог написать только природный одессит и знаток окраинного фольклора.
