Я одним глотком осушил рюмку и обреченно махнул рукою. Вот ведь задача: как доказать очевидное?
Допустим, придем мы с Владимиром в окружной суд, к тому же следователю Марченко. И расскажем ему обо всем, что знаем и что видели, что поняли и что домыслили. «Ну, добро, — скажет нам тучный судебный следователь, недоверчиво покачивая крупной своей головой, — добро, господа хорошие, Николай Афанасьевич и Владимир Ильич. Готов признать: не от внезапной болезни скончались достойные молодые люди, господа Сахаров и Неустроев. И вполне я убежден вашими словами, что были они убиты — так же и тем же способом, как и водонасосный техник Валуцкий. Но зачем и как, — спросит он, судебный следователь Иван Иванович Марченко, — зачем и как оказалась тут замешана госпожа Пересветова? Ведь неспроста же улики на нее указали! А значит, убийца, призрачный, фантомный злодей, о коем изволите вы толковать, каким-то боком соприкасается, какой-то стороною связан с дочерью вашей, Николай Афанасьевич, и вашей знакомой, господин Ульянов».
— И ведь правда, — пробормотал я, вновь наполняя рюмку, — спросит он, следователь, непременно спросит. А что тут скажешь? Разумен вопрос, разумен. И неответен… Какое отношение имели все эти страсти к несчастной моей Аленушке? Ах, если б знать, Господи, если б знать…
Искал я и не находил объяснений. В самом деле, неужто какой-то батраковец, делинквент какой-то зверообразный, так возненавидел за что-то мою Аленушку, что счел необходимым запутать ее в страшное, кровавое дело? Да нет! Зачем тогда ему пускать в ход свое изощренное искусство, маскируя эти убийства под сердечные приступы? Может быть, он, таинственный и ужасный злодей, стремился напугать ее? А может быть, и ей была уготована точная такая же судьба? И не от полиции бежала она, а от неведомого убийцы?
Но куда, куда она спряталась от всех наветов, несчастий и бед? Где и как собирается искать ее мой гостеприимный молодой друг?
Ни к чему не привели меня долгие мои рассуждения, сдобренные домашним эликсиром — рябиновою настойкою. В состоянии, близком к настоящему отчаянию, сидел я у окна, безотчетно глядя на темные окна дома напротив.
Вдруг показалось мне, что там, в окне второго этажа, аккурат напротив моего окна, мигнул огонек. Мигнул очень слабо — словно бы кто чиркнул спичкой, да не зажглась она. Я даже не был уверен в том, что видел этот огонек наяву, что он мне не померещился.
Едва я успокоился, не заметив более никакого движения в окне напротив, как огонек мигнул вновь.
Неприятная волна слабости прошла по моему телу — такое порой чувствовал я когда-то, давным-давно, в траншее севастопольского бастиона. Теперь я почти не сомневался, что за мною следят. Стараясь двигаться так, чтобы соглядатай, сколь бы зорким он ни оказался, не мог этого заметить, я переместился к краю окна. Вряд ли незнакомец собирался лишить меня жизни. Да и как бы он мог это сделать? Выстрелить из карабина? Но что мешало ему выстрелить, пока голова моя торчала в окне без малого час? Нет, скорее он только следил за мною.
Или за моим молодым другом — хозяином жилища.
Мне тут же вспомнилось нападение, которому мы подверглись в трактире. И еще я подумал о негласном полицейском надзоре, учиненном над Ульяновым. Но последнюю мысль я тотчас отмел: в самом деле, вряд ли надзор, тем более негласный, предполагается и ночью тоже. Нет, я склонялся к тому, что за нами следит неведомый злодей, делинквент, убийца!
Словом, взыграл во мне старый боевой дух. И кроме того — что греха таить! — закралась в голову одна мыслишка. Вот сейчас я сам, собственными руками схвачу неведомого злоумышленника — и тем спасу дочь. Тогда ничья помощь мне более не понадобится! Родительское тщеславие? Да, тщеславие. Уязвленная родительская гордость? Пусть так! Не самые героические чувства, но именно они заставили меня, как написал бы Эмиль Габорио, выйти на тропу ночной авантюры.
Прислушавшись и убедившись, что Владимир мой спит — во всяком случае не слышно было в его комнате шагов или какого другого движения, — я быстро сменил бархатную куртку на пиджак, а домашние атласные штаны на драповые брюки, натянул на ноги сапоги, в руку взял свой старый Кольт. В таком вот виде, двигаясь на цыпочках, чтобы не разбудить хозяев, я в несколько шагов преодолел прихожую, беззвучно открыл замок — и был таков.
Признаюсь честно: не будь я изрядно раззадорен рябиновкой, пары которой смешались с вполне понятным возбуждением, вряд ли я предпринял бы столь безумный поступок — ночную охоту на охотника. Но тут меня переполнял азарт именно что охотничий.
Сбежав по лестнице, я осторожно выглянул на улицу. Отсюда, из подъезда, то самое окно в доме на углу Сокольничьей было видно даже лучше, а главное — луна скрывалась за коньком крыши, и теперь я совершенно четко различал в темноте окна то разгорающийся, то гаснущий крохотный огонек — по всей видимости, соглядатай курил папиросу.
Я опустил руку с револьвером в наружный карман пиджака и вышел на Сокольничью, стараясь на сей раз производить при ходьбе изрядный шум. Я не сомневался, что соглядатай меня заметит. Дойдя до забора, огораживающего палисадник углового дома, я толкнул калитку — странно, что она не была заперта на ночь; ах, ну да, ведь соглядатай тоже ею воспользовался! — вбежал во двор, тотчас завернул вправо и прижался к решетке, выбрав место, совершенно лишенное лунного света.
Расчет мой оправдался. Прошло несколько томительных минут ожидания, и я услыхал торопливые шаги, отчетливо звучавшие в ночной тишине. Человек остановился, затем двинулся вперед — менее решительно, ежели опять-таки судить по звуку шагов.
Он прошел не более чем в двух саженях от меня и опять замер.
Я крепче сжал револьвер, осторожно выглянул из тени и тут же отпрянул. В нескольких шагах от меня, по ту сторону заборной решетки, стоял мужчина среднего роста, кряжистый, в темной одежде, скрадывавшей очертания фигуры.
Подождав немного и убедившись, что соглядатай никуда не уходит, я потянул из кармана револьвер и вновь высунулся.
Темный малый стоял неподвижно, спиной ко мне и к калитке. Видимо, ему показалось, что подозрительный субъект, то бишь я, скрылся в доме напротив. Его ошибка была мне на руку. Пригнувшись, я быстро вернулся к калитке, подождал немного — и выскочил на улицу с изготовленным револьвером.
Я вовсе не хотел стрелять, мне требовалось лишь ошеломить противника, я собирался грозно крикнуть: «Руки вверх!» — как вдруг тайный соглядатай повернулся на звук моего движения: перемещаться совершенно бесшумно я не умел.
Завидев в моей руке Кольт, он застыл неподвижно, боясь пошевелиться. Однако же и я остолбенел. Приготовленные слова застряли у меня в горле.
Так смотрели мы несколько долгих секунд: он — на мой револьвер, я — в его залитое лунным светом лицо, показавшееся мне в тот момент ядовито-желтым.
Первым опомнился соглядатай. Бросившись на меня, он нанес мне сильный короткий удар чем-то тяжелым. Я повалился на землю, выронив револьвер. Противник в считанные секунды скрылся за поворотом. Спустя мгновенье оттуда вылетела одноколка. Управлял ею мой враг. Он изо всех сил нахлестывал лошадь, даже не глядя в мою сторону.
Вскочив на ноги и подобрав револьвер, я выбежал на середину улицы, прицелился вслед несущемуся по Сокольничьей экипажу, но тут же опустил Кольт.
Я стоял и смотрел вслед умчавшейся одноколке, а револьвер словно все более тяжелел в моей руке.
Я узнал этого человека.
И мне стало страшно по-настоящему.
Человек, чье желтое лицо несколько мгновений было обращено ко мне, уже встречался на моем пути. Причем совсем недавно, и тоже ночью. Это он, обряженный матросом, подошел на палубе парохода «Фельдмаршал Суворов» к судебному приставу, попросил у него папироску — и всадил стальное шило в сердце Сергея Владимировича Ивлева.
Медленно брел я по улице. Пары рябиновки выветрились, и я чувствовал сильнейшую усталость. Ноги казались ватными. Саднило плечо, которым я ударился о створку калитки; во лбу пульсировала боль — в том месте, куда пришелся удар.
У дома Рытикова я остановился и оглянулся.
Пуста была Сокольничья улица. И Почтовая тоже была пуста.
Показалось мне даже, что все, случившееся в последние пятнадцать-двадцать минут, было тяжелым выморочным сном, кошмаром, обуявшим меня и погнавшим из дома. Но нет: боль, кочующая между плечом и лбом, а также револьвер в руке свидетельствовали об обратном. Вздохнув, я направился к подъезду.
Распахнулась дверь, и на крыльцо выскочил Ульянов — в триковых[37] домашних брюках и белой сорочке, поверх которой была наброшена домашняя тужурка.
Владимир бросился было ко мне, но тут же остановился. Я вспомнил, что все еще держу револьвер, вяло махнул моему другу левой рукой и спрятал оружие в карман.
