– Сына.
– Ты прав. Самое полное и совершенное выражение любви. Это произошло в ту минуту, когда возникла возможность отдалить его от себя, когда я обрела самое себя, осознав, что никогда не смогу ничего приобрести, ничего утратить. Поняла я это, проплакав несколько часов кряду. И после всех этих мук та часть меня, которая зовется Айя-София, сказала мне: «Что за глупости ты выдумываешь? Любовь пребудет вечно! А сын твой рано или поздно уйдет от тебя!»
Я начал понимать смысл ее слов.
– Любовь – это не привычка, не компромисс, не сомнение. Это не то, чему учит нас романтическая музыка. Любовь – есть. Вот свидетельство Афины, или Айя-Софии, или Шерин: любовь есть. Без уточнений и определений. Люби – и не спрашивай. Просто люби.
– Это трудно.
– Ты ведешь запись?
– Ты же попросила выключить.
– Включи снова. Я повиновался.
– И мне трудно, – продолжала Афина. – И потому я ухожу и больше не вернусь сюда. Буду прятаться, скрываться… Полиция сможет уберечь меня от маньяков, но не от людского правосудия. У меня было мое предназначение, и, исполняя его, я зашла так далеко, что рискнула даже собственным сыном. Но не раскаиваюсь: я исполнила сужденное мне.
– В чем же оно, твое предназначение?
– Ты сам знаешь, ты был рядом с самого начала… Торить путь для Матери. Продолжать Традицию, погребенную под толщей прошедших веков, но теперь начинающую возрождаться.
– Быть может… – начал я и осекся. Но Афина выжидательно молчала, пока я не продолжил: – Быть может, ты начала слишком рано. Люди были к этому не готовы.
Она рассмеялась в ответ:
– Да нет, конечно, были готовы. Оттого-то все эти столкновения, мракобесие, агрессивная злоба. Силы зла – в предсмертной агонии, и сейчас они напрягают последние силы. Да, сейчас они кажутся особенно могучими, но это уже конвульсии, еще немного – и они не смогут оторваться от земли.
Я бросала семена во многие сердца, и каждое из них выразит это Возрождение по-своему. Но одно из них принадлежит той, кто воплотит Традицию полностью. Это – Андреа.
Андреа.
Которая так ненавидела ее и на излете нашего с ней романа винила во всех смертных грехах. Которая твердила всякому, кто хотел слушать, что Афину обуяли себялюбие и тщеславие и в конце концов она погубит дело, налаженное с такими трудами.
Она поднялась, взяла свою сумку.
– Я вижу ее ауру. Она исцеляется от ненужного страдания.
– Ты, разумеется, знаешь, что не нравишься Андреа.
– Знаю, конечно. Мы почти полчаса говорим о любви, правда ведь? «Нравится» не имеет к этому никакого отношения.
Андреа – это человек, который абсолютно приспособлен для того, чтобы и впредь исполнять это предназначение. У нее больше опыта, чем у меня, ее харизма сильней моей. Она училась на моих ошибках и сознает, что должна вести себя осторожней, ибо агонизирующий зверь мракобесия особенно опасен и наступают времена открытого противостояния. Андреа может-ненавидеть меня, и, быть может, ей удалось так стремительно развить свои дарования именно потому, что она хотела доказать, что одарена щедрей, чем я.
Когда ненависть заставляет человека расти, она превращается в одну из многих ипостасей любви.
Афина взяла свой диктофон, спрятала его в сумку и ушла.
В конце недели был оглашен приговор: заслушав показания свидетелей, суд оставил за Шерин Халиль, известной как Афина, право воспитывать своего сына.
Кроме того, директор школы, где учился Виорель, был официально предупрежден, что случаи какой бы то ни было дискриминации по отношению к мальчику будут преследоваться по закону.
Я ждал звонка от Афины, чтобы вместе с нею отпраздновать победу. С каждым прожитым днем моя любовь к ней все меньше терзала меня, из источника страданий превращаясь в тихую заводь безмятежной радости. Я уже не чувствовал такого лютого одиночества, ибо знал, что где-то в пространстве наши души – души всех, кто был изгнан и теперь возвращался, – снова с ликованием празднуют свою новую встречу.
Прошла неделя. Я думал – она пытается прийти в себя после безмерного напряжения последних дней. Прошел месяц. Я предполагал – она вернулась в Дубай и занялась своим прежним делом, но когда позвонил туда, мне ответили, что давно уже ничего не слышали о ней, и попросили, если встречу ее, передать, что двери для нее всегда открыты и в компании ее очень не хватает.
Тогда я решил напечатать серию статей о пробуждении Матери, которые имели шумный успех, хоть и вызвали негодование нескольких читателей, обвинивших меня в «распространении язычества».
Еще два месяца спустя, когда я собирался идти обедать, мне позвонил мой коллега: обнаружено тело Шерин Халиль, Ведьмы с Портобелло.
Она была зверски убита в Хемпстеде.
* * *
Теперь, когда все записи расшифрованы, я передам их ей. Должно быть, сейчас она прогуливается в Национальном парке Сноудониа, что привыкла делать ежедневно. Сегодня день ее рождения – верней сказать, ее приемные родители, удочерив ее, выбрали эту дату, чтобы отметить ее появление на свет, – и я хочу вручить ей эту рукопись.
Виорель, приехавший с бабушкой и дедушкой на торжество, тоже приготовил ей сюрприз: он записал на студии свой первый диск и за ужином даст послушать сочиненную им музыку.
Она спросит меня потом: «Зачем ты это сделал?»
А я отвечу: «Затем, что хотел понять тебя». За все те годы, что мы были вместе, все, что я слышал о ней, казалось мне легендами. А вот теперь я знаю – это была сущая правда.
Каждый раз, когда я хотел сопровождать ее – будь то на ритуалы, устраивавшиеся по понедельникам у нее дома, будь то в Румынию, будь то на дружеские вечеринки, – она неизменно просила меня не делать этого. Она хотела быть свободной, а присутствие полицейского непременно смутит собравшихся. При нем и ни в чем не виноватые почувствуют себя виновными.
Тайком от нее я дважды побывал на складе в Портобелло. Она так и не узнала, что мои люди обеспечивали ее безопасность на входе и выходе и однажды задержали человека с кинжалом – позднее выяснилось, что это член одной воинствующей секты. На допросе он показал, что духи велели ему достать толику ее крови и освятить ею свои жертвоприношения. Убивать Ведьму с Портобелло он не собирался – надо было лишь смочить платок ее кровью. Следствие установило, что он и в самом деле не имел намерения покушаться на ее жизнь, но был осужден и получил полгода тюрьмы.
Мысль инсценировать ее убийство принадлежит не мне – Афина сама захотела исчезнуть и спросила меня, возможно ли это. Я объяснил, что, если бы суд приговорил ее к лишению родительских прав, я бы не стал нарушать закон. Но поскольку решение было вынесено в ее пользу, мы вольны осуществить наш замысел.
Афина вполне отчетливо сознавала: как только о церемониях на складе станет широко известно, свое предназначение она выполнить не сможет. Можно сколько угодно твердить людям, что она – не царица, не ведьма, не земное воплощение Божества, все будет впустую, ибо люди хотят следовать за власть имущими, а властью этой наделяют по своему желанию. И все это пойдет вразрез с идеями, которые она исповедует, – со свободой выбора, с освящением собственного хлеба, с пробуждением и выявлением в каждом человеке его дарований. Тут ни пастыри, ни вожатые не нужны.
И просто исчезнуть, скрыться она не могла – люди подумали бы, что она удалилась в пустыню, или вознеслась на небеса, или отправилась на встречу с тайными учителями, живущими где-то в Гималаях. И до скончания века ждали бы ее возвращения. Множились бы легенды вокруг ее имени, и, возможно, возник бы ее культ. Мы начали замечать это вскоре после того, как она перестала бывать на Портобелло: мои информаторы сообщали, что вопреки нашим ожиданиям поклонение ей стало принимать пугающие масштабы: возникали новые общины, люди провозглашали себя «хранителями наследия Айя-Софии», ее напечатанный в газете фотоснимок с ребенком на руках продавался из-под полы. Ее пытались представить жертвой нетерпимости, ее причисляли к лику мучеников. Разнообразные оккультисты уже заговорили о создании «Ордена Афины» и брались – за определенную плату, разумеется, – установить контакт с основательницей.
И значит, оставалась только «смерть». Но смерть, произошедшая вследствие совершенно естественных обстоятельств, ибо что может быть естественней для жителя огромного города, чем окончить свои дни от ножа серийного убийцы. Нам следовало принять меры к тому, чтобы:
1) преступление нельзя было признать убийством по религиозным мотивам, ибо в этом случае ситуация, которой мы хотим избежать, только осложнилась бы;
