– Может, добросишь эту выхухоль до места назначения, если не очень занят? – спросил он с надеждой в голосе.
Это была странная просьба, учитывая, что именно на Литовченко лежали все основные хлопоты по обустройству немецкой гостьи, а Вересень и в аэропорту-то оказался случайно, исключительно по доброй воле принимающей стороны в лице и.о. начальника убойного отдела.
– А сам-то?
– Понимаешь, Боря… У меня срочное дельце образовалось. Как раз неподалеку, в Пушкине. С одним человечком нужно кое-что перетереть, по-быстрому. А ты – на колесах и все равно в город едешь. Забери немчуру, а?
– В какую гостиницу везти?
– Не в гостиницу. Квартира ведомственная, – Литовченко вытащил из кармана сложенный вчетверо листок, пробежал по нему глазами и неожиданно присвистнул. – О! Так это же Петроградка, твой район. Видишь, как все складывается?
Адрес, написанный на листке, и впрямь отсылал Вересня к родной Петроградке: «ул. Большая Монетная, 9. кв. 34». До Большой Монетной от Вересневской улицы Мира было рукой подать – всего-то три минуты прогулочным шагом, если идти дворами. А в искомом доме располагалось небезызвестное Вересню кафе «Паутина»: до недавнего времени там собирался довольно мутный в этническом и социальном плане контингент, пуповиной связанный с находящимся неподалеку Сытным рынком. После прошлогоднего скоропалительного апгрейда «Паутина» преобразилась в «Энигму», обзавелась определением «спортивный бар» и бизнес-ланчевым меню, а на смену торговцам пришли парни в мотоциклетных косухах и фанаты «Зенита». Байкером Вересень не был, за футбольными перипетиями никогда не следил, – и потому в экс-«Паутину» заглянул лишь однажды – переждать внезапный июньский ливень за кружкой темного пива.
Пиво оказалось недурным, но и не настолько хорошим, чтобы повторить визит.
Кроме вышеозначенной «Паутины-Энигмы» к дому номер девять по Большой Монетной были приписан продуктовый магазинчик «24 часа», вечно закрытый на переучет, – вот и все, что мог вспомнить Вересень относительно будущей среды обитания полицейского комиссара из Франкфурта.
– И что мне делать с этой немкой? – спросил он у Литовченко.
– Доставишь по адресу. Пусть располагается, отдохнет после перелета.
– Она не намерена отдыхать, ты же сам слышал. Готова приступить к расследованию немедленно.
– Ну, так и введешь ее в курс дела! – почему-то обрадовался капитан. – Да, ей еще нужно командировку отметить…
– У нас в управлении?
– У нас. Ладно, к тому времени я подскочу… В общем, будем на связи. Держи ключи.
В ладонь Вересня соскользнуло кольцо с английским ключом и электронной таблеткой, по всей видимости открывающей дверь в подъезд. После чего хитрован Литовченко улыбнулся следователю еще шире и направился в сторону терпеливо ожидающей их комиссарши. Вересень побрел следом, на ходу соображая, что было бы, окажись на месте дурнушки красавица: капитан уж точно никому бы не перепоручил заботу о ней и срочно нарисовавшиеся дела в Пушкине отпали бы сами собой.
– …Мадам! – обратился Литовченко к немке. – Фрау…
– Фройляйн, – педантично поправила та. – Эс ист бессе… лучше звать меня комиссар. Так будет по-русски?
– Так, – капитан кивнул головой, а потом добавил. – Сопровождать вас будет мой коллега Борис Вересень. Он же ознакомит вас с материалами дела. А я вынужден вас покинуть.
Закончив тираду, Литовченко повернулся к Вересню:
– Переведи.
– Я поняла, – отозвалась вместо Вересня немка.
– Ну и ладушки. До скорой встречи, фройляйн комиссар!
…Путь от Пулково-2 до въезда в город Вересень и немка проделали в полном молчании. И лишь когда за окнами промелькнули первые дома Московского проспекта, Боря решил возобновить беседу:
– А прежде не приходилось бывать в России?
Рыжеволосая Юдифь отрицательно покачала головой.
– Санкт-Петербург – культурная столица России, – неожиданно для себя ляпнул Вересень. А потом, помолчав, добавил. – Город-герой.
– Да, – ответила немка. – Эрмитаж. Русский Музей. Крепость…
– Петропавловская, – услужливо поддакнул Вересень. – И Адмиралтейство.
Немка вынула из сумки пухлый блокнот и принялась листать его, вглядываясь в ровные, исписанные мелким убористым почерком строчки. Остановившись где-то на середине талмуда, она пошевелила губами (как если бы проговаривала текст про себя), а потом громко и отчетливо произнесла:
– Я бы хотела увидеть тело.
– Тело? – опешил Вересень. – Чье?
– Вернер Лоденбах.
– Прямо сейчас?
– Я бы хотела увидеть тело, – снова повторила она.
Восприняв слова странной немки, как руководство к действию, Вересень вздохнул и полез за телефоном.
– Ты у себя? – спросил он, когда на другом конце провода отозвался судмедэксперт Кукушкин.
– У себя. А что?
– А утопленник? Еще не прибрали?
– Это я у тебя хочу спросить – долго нам еще его держать?
– Вопрос решается. Кстати, везу тебе, – тут Вересень понизил голос. – Немецкого… м-м… товарища.
– Какого еще товарища?
– Комиссара полиции. Будем через полчаса.
Остаток пути Вересень пытался занять «фройляйн комиссар» светской беседой, и для начала похвалил ее отменное знание языка.
– Вы прекрасно говорите по-русски. Изучали специально?
– Специально. Да, – пожевав губами, ответила немка.
– А у меня совсем нет склонности к языкам, – посетовал Вересень. – Ничего в голове не держится. Кроме слова панишмент. Понятия не имею, что это такое, а вот… отложилось.
Но проблемы Вересня мало интересовали комиссаршу. Она снова уткнулась в свой талмуд. И снова тонкий палец забегал по страницам. Замерев на какой-то из множества строчек, он принялся ритмично постукивать по бумаге. В этом ритме Вересень моментально нашел для себя нечто, – смутно знакомое.
Шостакович. Седьмая симфония. То – самое запоминающееся – место, которое принято ассоциировать с наступлением фашистской армады на осажденный Ленинград. Вересень поежился, а немка спросила:
– Когда я могу ознакомиться с материалами дела?
Какой же, все-таки, у нее неприятный, скрипучий голос! Он режет слух не меньше, чем вой дурацкого парня, когда он чем-то недоволен. Воспоминание о Мандарине заставило Вересня улыбнуться: что поделывает сейчас его большеухий друг? Дрыхнет в лежаке, или наматывает круги по квартире, инспектируя вверенное ему пространство?
Улыбка Вересня не осталась незамеченной:
– Я неправильно выразилась?
– Нет-нет, все верно. А с делом вы можете ознакомиться когда угодно.
– Сегодня.
– Хм-м… Хорошо, материалы я подготовлю.
…В чертогах Кукушкина царил обычный холод, да и прием, который оказал Отто Генрихович вновь прибывшей парочке, оказался достаточно прохладным.
– Ну? – громыхнул Кукушкин, пожимая руку Вересня и исподлобья посматривая на Мишу Нойманн. – Ты же говорил, что с каким-то немецким комиссаром едешь. А сам бабу приволок. Ладно бы кота своего… Я не против и всегда рад. Но бабу…
Вересень сделал страшные глаза и скривил рот, что должно было означать: не болтай лишнего, молчи и внимай.
– Вот, знакомься. Наша гостья из Германии. Комиссар полиции. Будет расследовать дело Лоденбаха c немецкой, так сказать, стороны.
– Миша Нойманн, – немка протянула руку Кукушкину.
– Миша прекрасно говорит по-русски, между прочим, – снова встрял Вересень. – Так что общаться с ней можно… э-э… без всяких ограничений.
– Ясно.
– Я бы хотела взглянуть на тело.
Кукушкин коротко кивнул и перевел взгляд на следователя:
– А ты?
– Подожду вас здесь.
Ждать пришлось долго: Вересень успел прослушать штук пять песенных откровений участников Грушинского фестиваля прошлых лет, «Диалог у новогодней елки» в исполнении супружеской четы Никитиных, а также балладу «А ты опять сегодня не пришла», автора которой так и не смог идентифицировать.
Как прошла идентификация Вернера Лоденбаха – осталось неизвестным, но когда Миша и Кукушкин вернулись, выглядела немка совсем не так, как двадцать минут назад. Крепко сжатые губы, потухшие глаза и уже знакомые Вересню красные пятна на лице – все это говорило об одном: комиссар полиции из Франкфурта восприняла все близко к сердцу. Как будто увидела не абстрактные останки, некогда бывшие человеком (пусть и соотечественником), а кого-то близкого.
С чьей потерей невозможно смириться.
– С вами все в порядке? – поинтересовался Вересень.
– Да.
– Отчет о вскрытии приобщен к делу. А в общих чертах я вам все рассказал, – Кукушкин смотрел на Мишу Нойманн с внимательным почтением, от прежней реакции на «бабу» не осталось и следа. И это поразило Вересня не меньше, чем метаморфоза, произошедшая с немкой.
– Отчет у меня, – подтвердил он.
Миша покинула прозекторскую первой, а Вересень чуть задержался в дверях.
– Ну, как? – спросил он у Кукушкина.
