войти в газовую камеру, женский лагерь Б1, «Циклон Б», выходить на площадку, увозить, поставить, доставить, переносить, стоять на перекличке, заниматься спортом, бежать, стрелять, загружать, обливать, музыкальный оркестрик, звуки вальса, команда собакам, охота на зайцев, избивать, значиться в книге мертвых, привозить мусульман, погружать мусульман в вагон, забивать мусульман до смерти, делать инъекцию в сердце, взойти на крест, прыгать…».
Пока я просматриваю эти слова, я внезапно понимаю сон, увиденный этой ночью. Разумеется, это язык старого обмундирования, это слово «санав», которое ты больше не можешь вспомнить. Этот язык все еще живой, он еще существует, здесь, во Франкфурте, он снова пробудится. Мы можем надеть хоть сколько угодно много новых мундиров, хоть сколько угодно много золотых одеяний. Штабс-фельдфебель, рычавший на меня и отказавшийся выдать мне новый мундир, – это, естественно, Гитлер: он тоже все еще живет в нас. Он все еще властвует в темноте, в подполье; каким-то образом он всех нас подчинил своей воле. Одни гонятся за деньгами, а другие идут на Освенцимский процесс, одни прикрывают, а другие раскрывают – это две стороны одной и той же немецкой медали. Этот Гитлер, думаю я, он останется с нами – на всю жизнь.
Послесловие: десять лет спустя
Эту книгу я написал зимой 1964/1965 года. Она вышла в 1966 году, в издательстве «Рюттен унд Ленинг», в Мюнхене, и этого издательства сегодня больше не существует. Действительно ли я это написал? Разве книга не сама себя написала? Это было начало, прорыв, попытка освободиться. Таким начинаниям, особенно когда они совершаются в поздние годы, всегда свойственно что-то насильственное и взрывное. Они словно диктант. Работа под принуждением, бессознательная динамика, стремление наконец-то сбросить тяжелый груз с плеч. Этот груз называется прошлое, юность, травма детства: очень личная и в то же время политическая история. Поначалу не хочешь писать. Хочешь спастись от невыносимых систем оказания давления. Странность литературы заключается в том, что такими спасениями себя всегда спасаешь еще и других. В этом смысле «Разрушенный дом» стал абсолютным успехом. Критики и читатели хорошо приняли его. В то время эта книга, за исключением нескольких голосов членов Национал-демократической партии Германии и Социалистической единой партии Германии, получила только похвалу.
У этой книги есть своя история появления на свет, которую, оглядываясь назад, следует упомянуть. Книга, собственно, не была запланирована. Она написалась почти неожиданно, начиная с последних глав и заканчивая первыми. В середине шестидесятых я переехал из Баден-Бадена во Франкфурт-на-Майне. Я приехал сюда после долгого, под конец еще и обременительного срока молчания, внутренних неопределенностей, профессиональных зависимостей, чтобы начать жизнь свободного писателя. Для меня это было время ожиданий, любопытства, надежд. Франкфурт в то время предлагал много материала для критически ангажированных современников. Среди людей, с которыми я здесь познакомился, был и ныне уже почивший, но незабвенный гессенский генеральный прокурор, готовивший Освенцимский процесс. Фриц Бауэр стал моим другом. Он пригласил меня на процесс. В течение четырех недель я сидел в зале суда в качестве безмолвного свидетеля и затем написал репортаж о процессе для журнала «Дер Монат», который, несколько расширенный и переработанный, сейчас составляет последнюю главу «Разрушенного дома».
Только после этого, осенью 1964 года, медленно всплыли на поверхность мои собственные воспоминания. Когда писатель сидит на процессе, может ли он вообще идентифицировать себя с кем-либо другим, кроме как с обвиняемым? Психологический процесс может показаться абсурдным перед лицом кошмаров Освенцимского процесса – тем не менее он не сидел без дела. Зверства, рассматриваемые здесь, не смогли удержать меня от вопроса: а ты? Как бы ты поступил, если бы ты в то время случайно очутился в бюрократии этого лагеря смерти в качестве мелкого солдатишки? Существуют ли прирожденные убийцы? Разве не все они продукты общества? С чем бы ты молча мирился? Насколько виновным ты бы стал? Конечно, всегда есть порог для убийств. Но где конкретно пролегала бы твоя граница? Таким образом, оглядываясь назад, можно сказать, что это был процесс еще и моей самопроверки.
«Разрушенному дому» в критическом восприятии всякий раз приписывали нравоучительную радикальность поставленных им вопросов. Марсель Райх-Раницкий так назвал его в газете «Цайт»: «Правдивая книга о Германии». Если это действительно так, то только, как мне сейчас представляется, по причине этого самого неуважительного, даже самобичующего акта идентификации с миром обвиняемых. Я не исключал себя, я себя не выгораживал, я не поддавался негодованию, я принудительно поставил перед собой вопрос о моем собственном прошлом. Подростку из берлинской семьи среднего класса и вправду не на что было жаловаться при национал-социализме. Наоборот, в рамках своих скромных возможностей он всегда уклонялся и смог доказать, что проявлял несомненные, хотя и беспомощные акты политического сопротивления. Но неужели этого было достаточно? Ведь были же, помимо стыда и покаяния, всеобщие ошибочные установки, создавшие предпосылки для диктатуры Гитлера в Германии?
Я начал вспоминать. Я шел по следу, я вклинился в прошлое, я вернулся назад, в юность и детство. Это было, так сказать, мое первое путешествие: путешествие в свое собственное прошлое. Я обнаружил те мысли, которые потом развил в первой главе: «Городок как Эйхкамп». Я снова вспомнил родительский дом, мою юность при Гитлере, совершенно нестандартную, необычную юность. Именно потому, что тут не надо было замазывать свою собственную вину, поскольку я и моя семья никогда не поддерживали Гитлера, открывалось идеальное, свободное от комплексов поле для самоанализа. Я обнаружил до этого не осознанный мной самим феномен аполитичного немецкого среднего класса, в своей социальной неуверенности, нестабильности и недостатке иррационализма ставшего ужасным преддверием внутреннего захвата власти национал-социализмом в Германии.
Таким образом, шаг за шагом, возникли четыре средние главы, изображающие мое развитие до конца войны в 1945 году. Последующая глава, которая должна была описать мой военный жизненный опыт в качестве старшего ефрейтора между 1941 и 1945 годами и по смыслу находилась бы между главами «Арест» и «1945 год, ноль часов», так мне и не удалась. Время службы в армии и война, в определенном смысле, находились вне моих личных переживаний. Я так и не сумел их по-настоящему переварить, во всяком случае, до сегодняшнего дня. Перед внимательным читателем здесь будет зиять пробел, за который я признаю свою ответственность.
Но вместо этого все больше доминировал мотив семьи. К тому времени родительский дом, почти невольно, превратился в метафору для Германии. Название, выбранное мною осознанно и порой наталкивающееся на вопросительное противоречие, – меткое определение моей темы: я говорю не о пришедшем в негодность, разрушенном, разделенном доме – он разрушен из-за внутреннего гниения точно так же, как «поражение» Германии произошло не в 1945-м, а в 1933 году изнутри. Таким образом, глава «Реквием для Урсулы» – ключ ко всей теме. Она описывает биологическое саморастворение семьи, которое больше невозможно
