понять рационально, ее внутренний процесс распада, ее неосознанную предрасположенность к смерти. Мое представление о самом себе как о последнем, единственном, что, как я полагаю, заметно и в моих последующих книгах, идет именно оттуда. Оно меня так никогда и не покинуло, оно все еще составляет характерную особенность моей личности. Разумеется, тут подходят и более приятные, более продуктивные слова: последние свободны. Сейчас я живу этой самой свободой.
Как известно, у книг своя собственная судьба. Пока общественность только-только начинает проявлять к ним интерес, автор в большинстве случаев, поскольку свободен от их проблематики, снова и снова оказывается отдаленным от нее. Так происходит еще со времен «Вертера» Гете. Автор пишет про самоубийство не для того, чтобы покончить с собой, а чтобы жить дальше. Автор пишет про конец не для того, чтобы умереть, а чтобы найти новое начало. Так было и в этом случае. Закончив манускрипт, я почувствовал себя свободным. В последующие годы я занялся написанием злободневных текстов об окружающем мире: конкретное критическое рассмотрение Германии в поздние годы правления Аденауэра, ГДР, разделение Германии, позднее занялся «Чужаком на родине», как называлась одна из моих книг. Путешествия по миру с багажом этого прошлого. Можно ли там расширить свой горизонт или же, вероятнее, как бывает от случая к случаю, первоначально поставленные задачи изживают сами себя – об этом я бы тут судить не хотел. Я никогда не считал эти «формы путешествия» противоречащими друг другу. Они обе были для меня необходимыми и побудительными ступенями развития. Когда автор отправляется в мир, он может прийти лишь к себе самому. Можно выставить себя напоказ миру лишь в том случае, если перед этим навел порядок в себе самом. Мне кажется, книга не изменила в моей биографии эту идею самоочищения, уборки в доме. Ее заключительное предложение в самом конце: «Этот Гитлер, думаю я, он останется с нами – на всю жизнь» – все еще действенно и доказуемо в моих нынешних творческих трудах. Таким образом, я считаю, что остался верен «Разрушенному дому».
Разумеется, спустя десять лет яснее видишь все достоинства и недостатки такого пробного броска. Он совершенно неотвратимо обладает всеми чертами литературного движения «Буря и натиск»[27]. Он черпает свою силу убеждения из самобытности, даже наивности вопроса, с которым сталкиваешься лишь однажды в жизни: в самом начале. Субъективность диктует условия. Доминирует юношеское упрямство, создающее на заднем плане мою собственную форму ироничного стиля. С точки зрения психоаналитики можно было бы говорить об агрессивном противоборстве фазы упрямства. Но все же следует отметить: такие психологические формулировки мало что дают для раскрытия событий повествования. Тем не менее сегодня я чувствую на собственных страницах накал противостояния, который, например, в образе родителей граничит с несправедливостью, даже с недостатком любви. Кое о чем я бы сейчас рассказал более дифференцированно, с психологическими нюансами. Процесс повествования часто определяется эмоциональной драматичностью, не вполне свободной от тайного пристрастия к эксгибиционизму. Стоящий за этим нарциссизм, то есть склонность к самолюбованию, все еще бездумный, чрезмерно наивный. Сегодня я бы попытался вписать его в процесс повествования с осознанной иронией. Даже спустя десять лет язык обладает интенсивностью, неизменно кажущейся мне свежей. Но, по нынешним масштабам, она порой видится мне слишком прямой, слишком тяжеловесной, слишком упрощенной – на манер гравюры по дереву. Сейчас я бы кое-что изобразил более сложно. При этом в работе было бы больше справедливости, но, конечно, еще и немного страсти и живости. Сегодня при повторном прочтении книги мне кажется очевидным на некоторых страницах то, что боль – мощный, но недостаточный ориентир для писателя.
Однако этот болезненный прорыв поднимает так много социальных и общественных фактов, что новое издание книги, тем временем давно распроданной на рынке, спустя десять лет после ее первого появления кажется мне осмысленным, даже политически оправданным. Поколение тех, кто был зрителем, партнером, противником, в любом случае современником Адольфа Гитлера, начинает редеть. Срок поддается прогнозу, поскольку едва ли останутся свидетели тех двенадцати лет. Чему учила и чему можно было научиться у той эпохи, сегодня обобщается во многих исторических работах и школьных учебниках. Но из исторических книг не понять, что именно между пришедшими в движение убийственными глыбами истории происходило в плане личных неудач, человеческого поведения и общественного климата. Для человеческого фона эпохи необходимы личные воспоминания и литературное изображение. Оставшееся неизменным за десять лет развитие, как я сам признаю: эта книга содержит аутентичные сведения о рейхе, который хоть и канул в Лету, но никогда не будет забыт. Она содержит опыт поколения, который может помочь новым, приходящим на смену поколениям, если те хотят узнать, что там действительно было с Гитлером и немцами. Таким образом, неизменна правдивость фразы, написанной Вольфгангом Кеппином, когда «Разрушенный дом» вышел впервые: «В этом случае воспоминания Крюгера о гневе и печали могли бы, должны бы стать немецкой настольной книгой, в том хорошем, передаваемом из поколения в поколение смысле, что кто-то написал и сохранил историю о том, что может случиться с народом».
Я просмотрел текст для нового издания. За исключением некоторых актуальных тогда упоминаний, за прошедшее время устаревших, я ничего не изменил.
Хорст Крюгер
Франкфурт-на-Майне,
март 1976 года
Мартин Мозебах
Разрушенный дом. К столетию Хорста Крюгера
Тот, кто слышал, как Хорст Крюгер читает вслух, всегда будет вспоминать его голос, открывая одну из его книг. Он читал не просто хорошо, в его исполнении это словно была партитура, облаченная в своеобразную звуковую форму. Крупный, грузный человек, в чьих ручищах с длинными пальцами, украшенными кольцом со змеей, книга казалась крохотной, перед началом чтения оглядывал зал большими глазами, казавшимися еще больше из-за огромной оправы – молодые вопрошающие глаза на огромном лице, – и затем начинал свой речитатив, одновременно дирижируя протянутой свободной рукой, покачивающейся на уровне его головы. В книгах его предложения заканчивались точкой, как и у других авторов, но, когда он читал, казалось, никаких точек нет. Предложения напирали друг на друга – он читал довольно быстро, словно давая слушателям понять, что он не хочет, чтобы его перебивали – конец предложений звучал так, словно бы там с тем же успехом мог стоять вопросительный знак или многоточие. Это было скольжение через прозу, шатание, танец, всегда сопровождавшийся дирижированием рукой, ритмичный. Голос его был глубок и нежен, приятно прокуренный из-за употребления тосканских сигар, с богатым тембром. «Она влечет, он к ней идет…» – с такой интонацией «Рыбака» Гете он читал вслух. Никакого удовольствия от рассказывания истории, никакого глубокомысленного наслаждения многочисленными кульминационными моментами, преподносившимися скорее небрежно, если не сказать невнимательно, словно он хотел любой ценой помешать одобрительному смеху
