отшатнулась.
Немой поставил сундучок на стол. Женщина боязливо, веря и не веря, на что-то еще надеясь, протянула руки, подняла крышку. В сундучке лежал солдатский мундир, ременная портупея. Все это — незнакомое, чужое — прочь, прочь. Но вот белая свитка. Женщина узнала петельки, обметанные ее рукой. Заголосила.
Только теперь Бухвостов понял, что перед ним мать Ждана Чернова.
И она припомнила сержанта. Сухими, светящимися в сутеми глазами она посмотрела на него. Крикнула с ненавистью:
— Ты увел моего сына на царскую службу… Будьте же вы прокляты вместе с вашим царем-ненасытой… Жданушка, родимый…
Женщина зарылась лицом в свитку, затихла.
— Прости, мать, — еле слышно проговорил Сергей Леонтьевич, — прости ради бога, — и, осторожно ступая, вместе с немым вышел из хаты.
_____
Холодным декабрьским утром Москва встречала победителей Нотебурга.
Огромный, запорошенный снегом город с ночи прибирался. Вестовые скакали из Кремля на окраины. Бояре и духовенство в каретах, поставленных на полозья, мчались к Всесвятской заставе. С колоколен плыл торжественный ранний благовест. Жители сбегались на Тверскую.
Москва оживленно шумела. С высоких приречных скатов она виднелась вся — город в городе и еще город.
Москва открывалась высоким земляным валом с густым частоколом наверху. На обочинах дорог лепились серые избушки Земляного города. За ним тянулись шумливые слободы, опоясанные каменной стеной Белого города. Тут жила мастеровщина и служилый люд — бронники и медники, зелейщики и сыромятники, серебряники и шорники.
Но все это лишь присказка к Москве. Таких домишек, таких кривоколенных улочек на Руси много. Только тут их сгребли в неоглядно большую кучу.
Настоящая столица начиналась за стенами и башнями Китай-города. Здесь в гостиннодворских амбарах — товары со всего света. В торговых рядах услышишь немецкую и персидскую и всякую другую иноземную речь.
Отсюда хорошо виден раскинувшийся на обширном холме у слияния Неглинной с Москвой-рекой Кремль, истинное чудо из чудес. Весь — белокаменный. За громоздкими зубцами стен, за суровыми древними башнями — золотое многоглавье соборов, приказные хоромы, дворцы. А над ними, как свеча, вскинута в небо колокольня — Иван Великий. С его маковки видно все окрест на десятки верст. Врагу не подойти нежданно.
У царева дворца в Кремле имя простое — «верх». Дела всей русской земли, как в кулаке, зажаты в «верху».
В этот день, еще до зари, народ начал собираться к Кремлю. Спешили конные и пешие. Вершники, помахивая плетями-семихвостками, прокладывали путь боярам, послам, именитым государевым людям.
Петровские войска вступили на Тверскую улицу, миновав трое триумфальных ворот. Гремели литавры. Над толпой взлетали в воздух шапки. Озорные мальчишки крутились под лошадиными копытами. Кони храпели, становились на дыбы.
Смолкли литавры. В воздух врезалась барабанная дробь. Вопя от восторга, мальчишки бежали за самым маленьким в ряду барабанщиком, русым, сероглазым хлопчиком.
Под развернутыми знаменами шел Семеновский полк. Солдаты — в зеленых мундирах, и только полковник Голицын — в синем. Преображенцев вел полуполковник Дмитрий Карпов, бледный, еще не оправившийся от ран.
Впереди головной роты гарцевал на игреневом иноходце Михайла Щепотев. Из-под копыт летели комья снега. Молодки, прикрываясь рукавичками, поглядывали на сержанта.
Пешком шли пленные шведы, вперемежку солдаты и офицеры. Они шли торопливо, стараясь укоротить тяжкий для них путь. Одни тревожно озирались, другие понуро смотрели под ноги.
За взятым в Нотебурге шведским стягом, который несли копьем вниз, ехал во главе бомбардирской роты капитан Петр Михайлов. Одутловатые щеки разгорелись, рот непослушно ползет на сторону. Длинные ноги ищут, не находят стремян.
За ним покачивается в седле «первый российский солдат» Сергей Леонтьевич Бухвостов. Кажется, он не замечает ликующей толпы, глядит поверх голов.
Широкая Тверская будто сузилась, зазвенела переливчатыми криками, когда на нее выкатились пушки и мортиры — знатный трофей, добытый в Нотебурге. В столицу привезли восемьдесят пушек, все исправные. Каждому москвичу хотелось дотронуться, пощупать эту боевую, ныне молчащую медь.
Величественный, в напудренном парике, гордо поглядывая вокруг, подлинный триумфатор, трясся в возке фельдмаршал Борис Петрович Шереметев. Рука, унизанная перстнями, сжимала табакерку.
В приличном отдалении, чтобы не беспокоить фельдмаршала скрипом колес, ехало двадцать обыкновенных телег, доверху нагруженных шведскими мушкетами и пистолями.
На последней телеге, привалясь к грядке, сидел Трофим Ширяй. Он дудел в берестяночку, хорошо зная, что в грохоте воинского шествия никто не услышит ее простого, деревенского голоса. Для себя самого наигрывал.
Трофим смотрел на Москву широко раскрытыми глазами. Народу-то, народищу! Что же, ты и вправду, Москва-матушка, слезам не веришь?..
Вот так начинался праздник во славу и в честь освобождения Орешка[8].
3. «ОГНЕННАЯ ПОТЕХА»
Шлиссельбургские торжества в Москве продолжались долго. Они закончились «огненной потехой», сожженной на Красной площади.
Солдаты, приведенные с берегов Невы, находились на постое в пригородных селах Преображенском и Семеновском. В Москву отпускали не часто, опасаясь озорства. Службой не донимали. Как-никак — праздник добыт их руками.
Посмотреть «огненное действо» отпустили многих, на целый день, но с самым строгим наказом — к полуночи вернуться в села.
Брат и сестра Крутовы на праздник не просились. В Преображенском искали они могилы своих родителей. Соборный псаломщик, под великой тайной, на старом, заброшенном кладбище показал им место, где хоронили замученных в застенке Преображенского приказа. Это были едва приметные над землею холмики, без крестов, даже без имени погребенных. На одной такой могиле Родион и Васена разгребли снег; насыпали хлебных крошек, чтобы птицы слетались…
В полковой стан брат и сестра вернулись вместе и порадовались непривычной тишине в палатках и хатах. Почти все ушли в Москву.
Трофим Ширяй спозаранку увязался за Бухвостовым и Щепотевым. Но знал бы сиповщик, что ждет его в белокаменной, — пожалуй, и не спешил бы.
Начался же этот день удачливо. Солдат и оба сержанта долго ходили по узким, заполненным людьми улицам. У Трофима, как говорится, глаза разбегались. В толпе толкались разносчики, выкликали свой заманчивый товар.
— Вот сбитень! — басил здоровенный мужик, ухватив под мышку бочонок с затычкой. — Сбитень горячий, пьет приказный, пьет подьячий!
Старуха, замотанная в теплый плат, заливисто и без останова выпевала над корзинкой:
— По ягоду, по клюкву, по хорошу, крупну!
— Патока с инбирем! — слышался голос, а чей — не видать; плывет глиняный жбан над головами. — Варенная с инбирем!
Солдат и сержанты поели гречневых пирогов, запили киселем. Потом присоседились к рослым молодцам, которые у Иверских ворот играли в бабки. Да, видать, напрасно: из троих только Щепотев умел с одного удара вышибить кон. А Сергей Леонтьевич, как ни кинет биту́, все мимо. Пришлось бы ему, при своем звании и седине, провезти на закукорках веселящихся
