с иголочки новенькое. Треуголка надета лихо, наискось. Лицо красное, остренький нос — пипочкой — гордо задран кверху.
Разглагольствует сиповщик про Москву, про невиданную «огненную потеху». Но почему-то на солдат самое большое впечатление производит Трохин рассказ о том, как в белокаменной по случаю шлиссельбургского праздника всем раздавали пироги, безденежно и досыта.
— Робята, — колотил себя в грудь Ширяй, — чтобы мне провалиться на этом месте…
Увидел чумазого Жихарева, милостиво помахал ему ручкой:
— Здорово, Логаша — Железный нос.
И продолжал еще громче, чтобы литец, стоявший поодаль, мог услышать каждое слово:
— Нонече нам, шлиссельбургским, в Москве великий почет. Всем до единого. В особицу привечали Бухвостова, Щепотева, ну и, конечно дело, меня. Никак не пойму, как люди прознали про геройство наше…
— Чего же ты больно скоро из Москвы вернулся? — спрашивает кто-то из солдат. — Погостил бы еще.
— Никак нельзя, — озабоченно произносит Ширяй. — Михайле Иванычу Щепотеву и мне господин фельт-маршалк так и сказал: без вашего присмотру Орешек оставлять не годится. Поезжайте.
Жихарев закинул руки за голову, потянулся, хрустнул суставами.
— Главный брехун приехал, — отметил он, — пора заливать.
Мастер затенил глаза, посмотрел на солнце, прикидывая время. Крикнул подручным:
— К печи!
Слова прозвучали властно, как команда к бою.
Не прошло и часа — искры столбом вырвались из трубы литейной избы, озарили небо и снега.
Логин утаптывал землю и копал канавку от домницы к формам. В последний раз посмотрел, как кипит металл, помешал в печи длинной деревянной палкой, сразу занявшейся синеватым пламенем. Это называлось — «дразнить медь». Она на-кипу́ грозно ворочалась, урчала, выбрасывала тяжелые всплески.
Оглядев мастерскую — все ли на местах, литец пробил замазанную глиной летку. Сразу стало светло, будто солнце краешком заглянуло в избу. Медь двумя искристыми ручьями потекла в формы…
Отливки остывали несколько дней. В эти дни Жихарев не пускал в мастерскую даже подручных. Позвал их, только когда пришла пора поднимать формы из земляных ям. К литейной избе сбежались солдаты со всей крепости.
Толстые веревки туго натянулись на подъемных блоках — «векшах». Над ямами показалось нечто громоздкое, грузное, бесформенное. Под ломиком посыпались глина, угли, кирпичи. Жарко глянула медь.
Новая мортира Логина Жихарева была поставлена на верхний настил в воро́тную башню, которую теперь называли Государевой.
А колокол, отлитый в одно время с пушкой, повесили на столбчатые подпоры взамен железного листа.
Солнце стояло над головой. Литец со всего размаха ударил в новехонький колокол.
Над островом, над льдистой Невой поплыл густой, далеко слышный звон. Голос у шлиссельбургского колокола совсем не церковный: глуховатый, но зычный.
Поспешания ради он был отлит из пушечной меди.
5. СЕРМЯЖНОЕ ВОЙСКО
Не пышно, все же весело встретили приход нового 1703 года. На Неву из Москвы возвращались шлиссельбуржцы — такое имя утвердилось за теми, кто освобождал Орешек.
Вернулись Бухвостов с Родионом Крутовым и маленьким барабанщиком. Капитан бомбардирский в ту же пору укатил из Москвы, но не в Шлиссельбург, а в другую сторону, на воронежские верфи, торопить со строительством кораблей.
Гвардия пока оставалась в белокаменной. Приехал лишь Михайла Михайлович Голицын, упоенный славой. Он примчался в санях, запряженных тройкой. Еще дюжина саней везли припасы: хлеб, убоину, мед, брагу. На всем пути княжеский поезд ждали подставы, коней перепрягали.
Тройка, неистово звеня бубенцами, подлетела к крепости. Однако в ворота кони не пошли, испугались темноты. Поднялись на дыбы, поломали оглобли…
В крепости снова потянулись одинаковые зимние дни, без приметных событий. Но однажды дозорные привезли из-под Корелы непонятные, путаные вести. Будто за шведским рубежом начался великий переполох и смятение. Похоже, какое-то неведомое войско вторглось в земли, занятые шведами. С верхушек елей видны пожары. Слышался даже шум боя; но он затих, отдалился.
Все это было так несбыточно, что Голицын ссадил дозорного с лошади, крепко тряхнул его, гневно спросил:
— Спьяна почудилось?
И велел запереть в холодную.
Вскоре другой дозорный подтвердил донесение первого. Опять из порубежного села, где, как известно, стоял вражеский кордон, донеслись выстрелы и крики. Потом все стихло. Разгадать происходившее никто не мог. Голицын решил, что шведские солдаты между собой не поладили, пошумели. В крепости и думать о том перестали.
Миновало немногим больше месяца. Как вдруг среди ясного и спокойного дня постовой, ходивший по верхнему ярусу Головинской башни, выстрелом поднял тревогу. Полковник Голицын прибежал на башню. Постовой показал на далекий берег озера — там, в курящейся снежной дымке, виднелось обширное темное движущееся пятно.
Михайла Михайлович раздвинул трехколенную подзорную трубу. Теперь можно было различить массу конных и пеших. Они приближались к крепости.
Полковник крикнул вниз, чтобы закрывали ворота и готовились к бою.
С грохотом захлопнулись скрепленные железом створы. Дубовые бревна легли поперек. Солдаты засели в бастионах, залегли на стенах. Пушкари разворачивали орудия жерлами к озеру.
Орешек не узнать. Час назад это был шумный городок. Сейчас он сурово притих. Людей не видать. Все на боевых местах, готовы встретить врага.
Голицын не отрывался от подзорной трубы. Видно было, что подходит весьма многочисленный отряд. Ясно различимы шведские шинели. И вот даже — рейтарский королевский флаг у всадника. Флаг он держит необычно, на плече, как жердь.
Михайла Михайлович отстранил подзорную трубу. Пора начинать баталию. Он приосанился и крикнул ликующим, юно прозвучавшим голосом:
— По шведам!
Вестовой, стоявший на башенной лестнице, и другой у ее подошвы, и солдаты на дворе повторили команду. По крепости пронеслось, постепенно затихая, как многоголосое эхо:
— По шведам, шведам, шведам…
Голицын взмахнул саблей.
— Пали!
И снова — от башни к башне, от бастиона к бастиону:
— Пали, пали, пали…
Первой взревела пушка с Флажной башни. Недолет. Сверкая полетели к небу осколки льда.
Отряд остановился. Показался одинокий всадник. Все видели, что он скачет во весь опор, не держась за поводья, размахивает руками и что-то кричит.
Только когда всадник подлетел к стене, в нем узнали Тимофея Окулова и услышали его голос:
— По своим стреляете!
Откуда взялся ладожанин? Что за люди идут от Корелы? Если это в самом деле свои, почему у них шведская одежда и чужое знамя? В крепости терялись в догадках, не умея ответить на эти вопросы.
Между тем отряд подошел совсем близко. Впереди на тощей лошаденке ехал отец Иван. Он был одет по-крестьянски, в полушубок и ушастую рысью шапку. О священническом сане говорил лишь крест на медной цепи поверх полушубка. Понукая лошадь, Окулов-старший немилосердно колотил ее в бока пятками валенцев.
Люди, одетые по-шведски, действительно были шведами. Но их окружали мужики с мушкетами и дробовыми самопалами наперевес. А
