Дмитрий Алексеевич аж крякнул с досады.
Ираклий Григорьевич не сдавался. С неподдельной жалостью к самому себе он описал, как встретят его требование на кабель и новую подстанцию в министерстве.
— Скажут — спекулируешь на задании. И, самое обидное, опять ведь попрекнут — спокойной жизни захотел. Ох мне эта спокойная жизнь, некуда спрятаться от нее! Как будто это вредительство — спокойная жизнь. Никогда я не имел ее, но, знаешь, Дмитрии Алексеевич, иногда она мне снится. — Он сладко прицокнул языком. — Это что-то райское… Да, чуть не забыл, — спохватился Ираклий Григорьевич. — Ты у меня как-то компрессор просил.
Завтра тебе пришлю. Освободился он у меня.
«Сейчас я тебя проучу, взяточник», — улыбаясь, подумал Дмитрий Алексеевич.
— Вот спасибо, Ираклий Григорьевич, — поклонился он. Приятно иметь дело с человеком отзывчивым… несмотря ни на что. Нет в тебе этакого барышнического душка: я — вам, а вы — нам…
Он умолк, хотя знал, что Ираклий Григорьевич ожидает продолжения.
Убедившись, что продолжения не будет, Ираклий Григорьевич с натугой сказал:
— Да, конечно. Пришлю… Значит, встречаемся в горкоме?
Дмитрий Алексеевич кивнул.
— А может, все-таки дашь мощность?
— И не надейся.
Теперь, когда все было кончено, не имело смысла сердиться. Каждый из них понимал это и даже сочувствовал другому.
— Приехать бы домой, книжку почитать по новым станкам, — сказал, прощаясь, Ираклий Григорьевич, — так нет, придется писать на тебя жалобу. А ты говоришь, новой техникой заниматься.
Оставшись один, Дмитрий Алексеевич долго смотрел на пустое кресло, где только что сидел Ираклий Григорьевич. Часы пробили девять. Он вздохнул, вытащил из корзинки отложенные бумаги. Взгляд его упал на лиловую папку…
Так вот в чем дело! Вот откуда это ощущение слышанного. Почти те же доводы он, Дмитрий Алексеевич, приводил в споре с Лобановым.
А сейчас чужие губы произносили их с такой же легкостью: «Риск…», «Само пробьется…».
Он переводил глаза с папки на стопку бумаг и обратно. Взял папку, зачем- то взвесил ее в руке, швырнул в сторону. Фильтр… диалектика! Шутник этот Ираклий. Однако, как он тут ни вышучивался, он на самом деле фильтр.
Дмитрий Алексеевич придвинул бумаги, взял карандаш. Сколько раз просил эту новую: не умеете чинить карандаши — не беритесь. Была Цветкова — был порядок. Отпустил к Лобанову, теперь… А черт, опять сломался… Да, Лобанов. Подумаешь, теоретик…
Дмитрий Алексеевич решительно оделся, погасил свет, дошел до дверей, постоял, вернулся, взял со стола папку.
Всю дорогу в машине он молчал, закрыв глаза; шофер решил, что начальство дремлет, но, когда проезжали мимо школы, Дмитрий Алексеевич ворчливо сказал:
— Чего не гудишь? Детей жалей, а не аккумуляторы.
За ужином он оставался мрачным, неразговорчивым и, не допив чая, ушел к себе в кабинет.
Раскрыв папку, он стал небрежно перелистывать рукопись, Почерк-то, почерк! Как будто этого Лобанова лихорадка трясла. Схемы какие-то кривые, уже по внешнему виду можно представить, что это за работа. А самоуверенности — «локатор дает принципиально новое решение…». Бред! Так и знал. Откуда взялась такая точность? Собачий бред!
Дмитрий Алексеевич, фырча, заглянул в последние страницы, форменная белиберда. «Определять повреждения можно одним прибором и в линиях и в кабелях, независимо от их длины, материала…» Этот Лобанов, видно, сам повредился. Верно про него писали — ученый кот. Изволь разбираться с таким фанатиком, фильтр… Ираклий — тот действительно рутинер. Кабель я его заставлю проложить. Опять какая-то формула. Откуда она взялась?
Вошла жена, покачала головой:
— Ты еще не переоделся. Сейчас придут гости. Анна Мироновна с Зиночкой.
Дмитрий Алексеевич облегченно захлопнул папку. Потапенко, пожалуй, прав, Лобанов затащит в такую историю, стыда не оберешься. Симпати-ичный.
Фантазер он!
— Все. Капут! — весело сказал он. Потрогал щеки, не надо ли бриться.
Сойдет! — Я как раз хотел с Анной Мироновной посоветоваться насчет своего ревматизма. Ты иди, я сейчас.
Он стал расшнуровывать ботинки. Однако странно, откуда взялась эта формула? Надо все же написать Лобанову заключение. Ираклий… тот действительно фильтр. А про меня… Кто в прошлом году вытащил предложение Васи Воронина? Ездил специально на коллегию, хлопотал. А если я не поддерживал Лобанова, так правильно делал. Лобанов из пальца высосал идею.
Ну, идея, положим, хорошая… Много хороших идей. Откуда все-таки формула взялась?
Он подошел к столу, не садясь, перелистал рукопись, нашел непонятную формулу.
Жена застала Дмитрия Алексеевича у стола. Он стоял без пиджака, в носках, одной рукой перелистывая рукопись, а другой держа ботинок.
— Митя, — торопливо сказала она, — Анна Мироновна уже пришла.
— Анна Мироновна? — переспросил он. — К черту Анну Мироновну.
Она испуганно подняла брови:
— Что с тобой?
Дмитрий Алексеевич опомнился, виновато закрыл рукопись:
— Ничего, я сейчас, сию минуту. Ты иди.
На вырванном из блокнота листке он набросал саму собой складывающуюся фразу: «Отмечая несомненную ценность произведенных т. Лобановым расчетов, полагаю, что они все же не дают права решать вопрос о практической реализации…»
Он перечеркнул, начал резче, опять зачеркнул. Ему не терпелось сейчас же позвонить Лобанову и сорвать на нем свою злость. Он и позвонил бы, но телефон стоял в передней, надо было пройти через столовую, где сидели гости.
Триста шестьдесят пять раз в году он собирался поставить параллельный телефон здесь, у себя в кабинете. Дмитрий Алексеевич присел на кушетку и начал надевать туфли. Из-за неплотно притворенной двери доносился запах пирогов и неясный шум голосов. Мусоля разлохмаченный кончик шнурка, Дмитрий Алексеевич подбирал формулировку заключения о работе Лобанова. Его раздражало непонятное, непривычное отсутствие нужных слов. Кто-кто, а он славился умением одной фразой убить человека. Вчера на подстанции, когда при нем пробовали ссылаться на плохую работу повой машины, он вежливо сказал начальнику: «Вы знаете, мне кажется, что на подстанции нет инженеров». И этого было достаточно… Ну, а я-то инженер, и не просто инженер, а главный, главный инженер. «Фильтр», — снова с яростью вспомнил он Ираклия Григорьевича. Не нравится быть фильтром? Тогда разберись, не занимайся отпихнизмом.
Так и не дошнуровав туфли, он подошел к шкафу, достал справочник с твердым намерением уличить Лобанова в ошибке. За справочником последовал толстый том «Физических основ», за ним пыльный комплект прошлогодних журналов. Черт возьми, выходит, Лобанов прав… Он вернулся к первой странице рукописи. Спотыкаясь чуть ли не на каждом шагу, он пробирался к сути дела, и чем дальше он шел, тем больше у него скапливалось вопросов.
Когда к нему снова заглянула жена, в кабинете было накурено, на полу валялись журналы и книги. Дмитрий Алексеевич читал, сидя верхом на стуле.
— У тебя что-нибудь стряслось, Митя? — забыв о своем негодовании, встревожилась она.
Раньше бы он досадливо махнул рукой — «новая морока». Ведь прибор Лобанова тащил за собою непредвиденные и вовсе необязательные хлопоты. Если даже прибор и хорош («ну, это мы еще посмотрим!»), придется налаживать производство, доставать материалы, ломать сопротивление Потапенко и всех его приспешников. Одно потянет другое. Калмыков выступит на активе: «Прибором Лобанова занимаетесь, а котельную автоматику забыли?» Заманчиво, ох как заманчиво прихлопнуть этот локатор в зародыше и уберечь себя от всех грядущих связанных с ним тревог. Он улыбнулся — до чего явственно, почти физически, ощущалось это желание.
Дмитрий Алексеевич взял жену за плечи, притянул к себе и, целуя в глаза, сказал:
— У меня и впрямь стряслось… При худе худо; а без худа и того хуже, одним словом — приятная неприятность. Ты там извинись за меня, ну придумай что-нибудь, что у меня грипп, тиф, коклюш, что угодно…
Оказалось, что он не знает некоторых новых характеристик изоляторов. И насчет линии передач у него пробелы. Но, во всяком случае, разобраться можно.
За последние годы он привык листать журналы и книги, схватывая лишь самое общее, чтобы быть «в курсе». Сейчас он читал работу Лобанова, сознавая, что от него зависит судьба локатора. С каждой страницей ему становилось легче. Есть еще порох в пороховницах!
Чтение рукописи раскрывало Дмитрию Алексеевичу ход мыслей и поисков Лобанова. Печатные строки безлики, в них не остается следов неудач и отвергнутых сомнений. Рукопись — это увлекательная повесть о самом авторе, о его характере, о его мышлении.
Вот неуверенно перечеркнутая схема, через несколько страниц Лобанов возвращается к ней, он пробует подступиться к ней с одного бока, с другого и наконец, отчаявшись, пишет: «Проверить опытным путем».
