Вот неуверенно перечеркнутая схема, через несколько страниц Лобанов возвращается к ней, он пробует подступиться к ней с одного бока, с другого и наконец, отчаявшись, пишет: «Проверить опытным путем».
Лишенный эксперимента, он вынужден рассматривать иногда по десять возможных решений. Ему бы поставить один-два опыта, и сразу стало бы ясно, но в его распоряжении только бумага. Каторжная обязанность волочить за собою все десять вариантов привлекла Дмитрия Алексеевича на сторону Лобанова сильнее, чем все докладные записки Андрея, чем его речь на техническом совете. Нельзя было дольше оставаться равнодушным. Он не заметил, как из читателя превратился в соратника.
Он шел вслед за Лобановым, переживая его сомнения. Бросался вместе с ним за мелькнувшей догадкой, неуверенно вытянув руки, пробирался в темноте, натыкался на стены, ликовал, нащупав истину.
Иногда на полях попадались посторонние замечания: «Прочитал триста страниц Тонкова для того, чтобы убедиться, что их можно было вовсе не читать».
«Можно создать вещь превосходную, но окончательную — никогда».
«Когда будет макет, опробовать, годится ли формула для других случаев».
«Ох и аппетит», — думал Дмитрий Алексеевич.
Местами, где Лобанов брал препятствия прыжком, Дмитрию Алексеевичу приходилось приставлять лестницу; местами он подолгу останавливался, восхищенный мыслью, крепкой, как удар кулака.
Он страдал вместе с Лобановым, не имея возможности поставить самый простой опыт.
— Испытать, — стонал он. — Идиотство рассчитывать такой контур. Его подобрать на стенде, испытать — и конец.
Кто виноват в этом? Ему было стыдно. Проглядел. Не заметил.
Неужто заболел скверной трусливой старостью? Давно ли сам дрался с прежним начальством, громил: такие-сякие, перестраховщики, боитесь нового!
Не за это ли его выдвинули, доверили такое высокое место? Ведь была же в нем когда-то та же безоглядная протестующая смелость, что и у Лобанова.
Закостенел. Появилось расчетливое равнодушие, и научился защищать его умело, почти искренне. Неужели стал такой, как Ираклий Григорьевич? План, да план, да план… С Васей Ворониным случай-то был в прошлом году! И все. И больше припомнить нечего… Фильтр. Неужто это неизбежные последствия возраста, которые приходят вместе с сединой, одышкой и ревматизмом?.. Фу, что за глупости!
Он вскочил, заходил по комнате, спотыкаясь о кипы книг и журналов.
Потапенко и Долгина придется, очевидно, заставить силой. Они будут ссылаться на Тонкова, тогда он им возразит: пускай работа идет параллельно.
Здоровое соревнование, полезное для обеих сторон, — принимаете вызов? Всякие доводы против можно расценивать как стремление к монополии. Да и наконец, Виктор Григорьевич, разберитесь сами, как это сделал главный инженер, и возразите по существу схемы локатора. Не под силу разобраться самому — призовите на помощь ваших инженеров. Аппарат у вас, слава богу, большой.
Поручите, к примеру, Захарчуку… Он улыбнулся, представив себе кислую физиономию Потапенко при этих словах.
А ты, товарищ Лобанов, тоже — летаешь хорошо, садиться не умеешь.
Откуда ты взял, что локатор годится только для линии передач и кабелей? А трансформаторы? А контрольная проводка?
Дмитрий Алексеевич довольно потер руки. Он почувствовал неоценимую силу своей опытности. Он мог охватить взглядом всю картину, шире, чем Лобанов, раздвинуть рамки возможностей локатора. Перед ним как на ладони лежало все его огромное хозяйство, известное только ему со всеми своими взаимосвязями и перспективами, со всеми своими болезнями. И это закономерно, потому что он главный инженер, именно инженер. Еще повоюем, детинка с сединкой всюду сгодится! Черт его знает, может, взять да самому набросать принципы локации повреждений в контрольных цепях? Свежее, молодое волнение испытывал он от одного этого желания, робкого, полузабытого, памятного с юности и такого непохожего на повседневные заботы последних лет. И тревожная, ревнивая радость, что ему первому пришла в голову мысль о новых неизвестных возможностях локатора, радость открывателя, была тоже иной, совсем отличной от радостей его обычной работы.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Последнюю неделю Саша Заславский с ног сбился, подготавливая прогулку на пароходе. Комитет комсомола решил нанять пароход, субботним вечером уйти в залив, встретить там рассвет, а день провести в Лесопарке. Программа обсуждалась горячо. Надо было позаботиться о концерте самодеятельности, волейбольной сетке, радиоле, договориться относительно буфета, прояснить щепетильный вопрос о спиртных напитках. Саше в качестве ответственного приходилось выслушивать рождавшиеся ежечасно предложения Пеки Зайцева, звонить в Речной порт, разбираться с одним комсоргом, который отказывался брать на прогулку комсомольцев, не уплативших членские взносы. Среди всех этих срочных и сверхсрочных дел было одно вовсе не срочное, но мучительное для Саши, и чем дальше он его откладывал, тем больше оно мешало ему.
Под вечер он вызвал Борисова в коридор, в полутемный тупичок, где стоял красный пожарный ящик с песком. Борисов курил, а Саша маялся, не зная, как начать разговор. На первый взгляд просьба его не представляла ничего такого, из-за чего стоило бы волноваться. Он просил Борисова переговорить с Лобановым о переносе отпуска на следующий месяц. Борисов осведомился, почему он хочет перенести отпуск.
Саша покраснел: По семейным обстоятельствам.
— Не умеешь врать — не берись, — сказал Борисов, даже не взглянув на него.
— Ну, знаете!.. — попытался возмутиться Саша, а потом с от чаянием попросил: — Только, Сергей Сергеевич…
— Могила, — успокоил его Борисов.
— Одним словом, я запланировал поехать вместе с Цветковой в дом отдыха.
Она еще не знает. Я с ней в это воскресенье на прогулке думаю договориться.
Мне перед этим надо определенно…
— Сюрприз, значит?
— Сюрприз, только не знаю, приятный ли… — Саша вздохнул.
После случая со стенгазетой его отношения с Ниной окончательно запутались. Подозревать Нину он не имел права и не хотел. И вместе с тем что- то мешало Саше относиться к ней с прежней искренностью. Ему казалось, что она это понимает и сторонится его.
— А почему ты сам не обратишься к Андрею Николаевичу насчет отпуска? — спросил Борисов.
Саша рукой махнул:
— Лобанов занят, к нему не подступишься.
— Подожди, он на прогулку едет?
— Мы его и не приглашали.
— Это еще почему? — удивился Борисов.
— С какой стати Андрею Николаевичу выходной себе портить, ему скучно будет с нами! — сказал Саша.
Не столько слова, сколько эта уверенность, высказанная без всякой обиды на Лобанова, неприятно поразила Борисова.
— Откуда у тебя такое мнение?
— Почему у меня? — неохотно сказал Саша. — Ребята тоже решили его не приглашать. Говорят — при нем будут стесняться.
— Да в чем стесняться? — наседал Борисов. Саша окончательно смутился.
— Видите ли, Сергей Сергеевич… Лобанов очень уж нацеленный на свое дело человек. При нем и подурачиться вроде как неудобно. Он очень правильный… Вы не подумайте чего плохого, — заторопился он, — ребята его сильно уважают, он вовсе не сухарь, мы знаем — он физкультурник. И шутит он здорово…
Борисов задумался.
— А сам-то ты хочешь, чтобы он поехал? Саша молчал.
— Вот что, — сказал Борисов. — Андрея Николаевича обязательно пригласите. Не ради вежливости, а ради самого что ни на есть отдыха. Сами вы сухари, о себе лишь заботитесь. Посмотри, на кого он стал похож. Стесняться его нечего, это чепуха… Одним словом, я все беру на себя. И насчет отпуска тоже похлопочу.
У Саши словно гора с плеч свалилась.
А Борисов крепко задумался. Лобанова пригласить стесняются… Чепуха?
Не такая уж это была чепуха.
Когда Борисова выбирали в партбюро, он отказывался — инженер он молодой, ему еще учиться надо. Парторганизация лаборатории подчинялась партийному комитету Управления. Секретарь парткома Зорин, человек податливый, вялый, откровенно мечтал вернуться к инженерной работе.
— Куда это годится, — жаловался он Борисову, — совсем забываю свою специальность.
Борисов понимал его и сочувствовал, тревожась за собственную инженерную судьбу. Правда, парторганизация лаборатории была малочисленная, но все равно совмещать работу с секретарством было нелегко.
— Нашли лошадку, — ругала его жена. — Заседания, совещания… Для этого ты институт кончал?
Пока он был рядовым коммунистом, ему достаточно было выступить с предложением, критиковать, подсказывать, выполнять поручения. Теперь все изменилось. Он должен был сам принимать решения, действовать и заставлять действовать других. Чувство ответственности за все неполадки лаборатории, за каждого человека мучило его своей неопределенностью. Крут его обязанностей не был ничем ограничен. Отвечать приходилось за производство, за политучебу, за настроения людей, за все.
