— Тогда ты подлец! — вспыхнул Чумаков.
— Смотря по тому, как рассудить и с какой стороны посмотреть, — нашелся Кувалдин. — Я тебя подлецом считаю, ты меня. Каждый соблюдает свой интерес. Я совестью поступился не ради себя, а ради Анны. Что ее ожидало? Чем ты мог ее осчастливить? Сам-то еле-еле, на голой стипендии, на чужих квартирах, на всем покупном. Я ведь насквозь прочитывал ваши письма и знаю, как она отвечала: «Милый, любимый, без тебя и песни не поются!» Моя сеструха в ту пору письмоноской работала, так делай вывод: связная ниточка, не доходя, обрывалась…
— Боже мой, — как от удара, замотал головой Чумаков. — И не совестно?
— А чего же совеститься, коли иных путей не было? Я ведь не по-твоему, а от души Анне счастья желал. Этакой товар, да за дешевку отдать никто бы не согласился. Сама-то Анна много ли в себе разбиралась? Ты поманил ее, песни ее нахвалил, свел девку с ума, будто она такая звезда, что с большой лестницы не достать, и тем самым ей только страдание доставил. Зато я хоть совестью поступился, больше ни в чем себя упрекнуть не могу. Все для Анны, все для нее! Чего же ей еще надо?
— Значит, с тех пор ты один ее песнями наслаждаешься?
— Выкинула она эту блажь. Недосуг. Вечером Телевизор посмотрим и спать: мне поутру на работу, а ей успеть по хозяйству управиться, — не поняв, что имеет в виду Чумаков, ответил Кувалдин. — Только иногда, если меня нет поблизости и никто ее не услышит, попевает вполголоса. А ведь пыталась было тоже уехать. Когда в тебе разуверилась, узнала где-то про народный хор при Дворце культуры. Я за ней по пятам хожу, про свою любовь твержу, а она одно повторяет: «Помоги до завода добраться!» Как раз выпал мне путь туда, послали по делам из совхоза. Взял я ее попутно, а всю дорогу из башки мысли не выходили: «Нельзя ее в тот хор допускать. Потеряю навек, пойдет она по рукам, слыхать, какая у артистов вольность насчет всякого прочего». И пришлось снова против совести пойти. Задержался я там, нашел к руководителю хора подход, вечер посидел с ним в ресторане, выложил: дескать, невесты лишаюсь и поделать ничего не могу. Ну, он ее на второй день принял на пробу, послушал песни и начисто забраковал: «Нет у вас, девушка, настоящего голоса. Для деревни гоже, а в наш хор, извините, бездарностей не принимаем!»
Чумаков молча слушал эту поганую исповедь, наливался гневом. Он убил бы Кувалдина, окажись ружье. Убил бы! А Кувалдин, между тем, понимая, что Чумаков переживает самые горькие, страшные минуты душевного потрясения, с новой усмешкой добавил:
— Совестью попуститься не диво! Не я первый, не я последний, коли не хочется прогадать. И никто не вправе меня осудить. Я ведь не ради корысти, а для любимого человека. Вот спросить тебя: чего ты достиг, чем мог Анне светлую жизнь предоставить? За какие доблести она по сей день не может тебя из сердца выкинуть? — Он опять выдал, очевидно, самое сокровенное, мучившее его, но на этот раз не оборвал себя, а грохнул кулаком по скамейке. — Давеча, как увидела, ведро слез пролила. Молчит и плачет. Еле ее успокоил. И детей от меня она не хочет иметь. Чужих детишек приветит, а своих не надо. Почему? Не чумной же я!
— Хуже! — ненавистно сказал Чумаков. — Ты, Спиридон Кувалдин, свою подлость уже ничем не окупишь.
— Но Анне ничего не известно. Это я только тебе повинился, но и то ради моей к тебе ненависти! Чем ты лучше меня, чем дороже? Ладно, я простой шоферюга, а ты, наверно, какой-то ученый…
— Обычный инженер, — поправил Чумаков.
— Тем более, коль обычный, значит разница меж нами не велика. И видом почти не красавец. Чего же в тебе есть такого, чего бы я не имел?
— Подумай, — забрасывая рюкзак за плечо и намереваясь уходить, посоветовал Чумаков. — Посеял зло, так не жди же добра!
— Стой! — резко приказал Кувалдин. — Один ты не уйдешь. И не вздумай остановиться, хотя бы намекнуть на что-нибудь Анне. Было меж вами, как не было. И веры тебе не будет…
— Ты меня опозорил перед ней и рот мне не заткнешь. Пусть Анна всю правду узнает!
Ничто не представлялось столь дорогим и крайне необходимым, чем именно это: сказать Анне правду! У задних ворот, перед входом в ограду, Чумаков оттолкнул от себя Кувалдина.
— Боишься! Душонка дрожит? Построил благодать на зыбучем песке. Не станет жить с тобой Анна!
Тот сжал кулаки, затем бешено рванул на себе ворот рубахи, а все же страх потери его образумил.
— Что ж ты, неужели несчастья ей хочешь? Наши с тобой дороги сошлись и снова на век разойдутся, а ей-то как?..
Анна неподвижно стояла у крыльца, все в тех же галошах на босу ногу, и юбка на ней, как разглядел Чумаков, была довольно застиранная, на рукаве кофты заплатка. Не от нужды. Не от плохого достатка, а от безразличия к себе, словно все прежнее давным-давно в ней погасло, и только в ясных глазах, но и то уже заосененных, еще оставалось что-то живое. Она широко раскрыла их, встретив взгляд Чумакова, быстро смахнула сверкнувшие у переносицы слезинки и пошевелила беззвучно губами, то ли здороваясь, то ли прощаясь.
Именно поэтому Чумаков не сказал ей уже готовое сорваться с языка: «Не верь! Ничему не верь. Не моя в том вина. Я тебя очень любил. Очень…» Не мог сказать. Она и без этого обездолена, лишена радостей и изранена пережитым. Пусть думает, как внушил ей Кувалдин. Это все, что теперь можно сделать для нее доброго и истинно человеческого.
Проводив его на улицу, Кувалдин протянул руку.
— Благодарю, Степан Чумаков! Ты лучше, чем я полагал.
Его руку Чумаков не принял, не ответил и, горбясь, удрученно пошел по дороге к автобусной остановке. Вокруг мирно текла тихая деревенская жизнь, на каждом шагу что-то напоминало детство, молодость, но тотчас меркло и ускользало, и вместе с тем все глуше и глуше, как ветром относимое в даль, становилось минувшее.
Владимир Бухарцев
РОДСТВО
Стихотворение
Случалось, нет ли — я не знаю,но пусть предания правы…С Уральских гор, от Таганаяскрипел обоз к стенам Москвы.Холодных звезд качались гроздья,светились ямов огоньки.В санях на кованых полозьяхвезли железо мужики.В Москву с Урала путь немалый:эх, сколько верст и сколько дней!Вези, лошадушка, не балуй,гужи натягивай сильней.И вот — Москва за перевозом,в ней пахнет лесом и смольем,и тает жесткий от морозовдым над блистающим Кремлем.И, поклонясь Москве устало,рекли слова сквозь мерзлый пар:прими от батюшки Ураланаш огнерожденный товар!Вели себя, приехав, строго:делились словом — то ль да се ль,на купола молились богу,с людьми водили хлеб да соль.И разговясь косушкой водки,согревшись в стуже снеговой,рассказы дивные в охоткуплели про край далекий свой,где дымом в небо дышат трубы,где от плавилен ночь светла,где от железа руки грубы,где от огня душа светла.И не в ущерб торговле мелкой,стряхнув сосульки с бороды,свои железные поделкинесли в торговые ряды.С делами к ночи пошабашив,сходились как бы невзначай,в котлах варили щи да кашу,со зверобоем пили чай.И удивлялись московиты —сие не виделось и в снах:котлы из чугуна отлитыи на железных таганах!Еще Москва из бревен сшитаи редок в ней заморский гость,тем дорог свой, в горах добытый,дешевый, крепкий, знаменитыйтопор и молот, серп и гвоздь.И вспоминали добрым словом,раденья мудрого полны,тех мужиков в ряду торговом,костры, котлы и таганы.Нет, то не слава, не приманка —обычай доброты таков.Знать, с тех костров пошла Таганка,с уральских, то есть, мужиков.А так ли было — я не знаю,ведь та пора прошла давно,сродни ль Таганка Таганаю,того мне ведать не дано.И я не в праве в этом словеискать далекого родства,но пусть звучат сегодня вновекорнями схожие слова.Их много, нужных и полезных,и все они, сказать верней,одних — рабочих и железных,одних — мозолистых — корней.Я с потаенных глубей подняли смысл, и суть, и естествопростого слова, что сегоднязовется гордо: мастерство.Я славлю труд, отлитый в гранки,в нем слов родство найдете вылюбой обточки и чеканки,любой отделки и огранки —от Таганая до Таганки,от Златоуста до Москвы.
Александр Виноградов
ВРЕМЯ
Стихотворение
