— Ты — фронтовик, парень честный, — сказал он, — на такой пустяк и маешься… Все эти зятевья-влазни — все от старого режима идет. И, скажу тебе, каким только издевательствам этот режим-прижим не подвергал нас в старое время. Неужто и ваше поколение собирается в плен ему сдаваться?
Стариковы слова подействовали словно чудодейственный бальзам. «Что я, в самом-то деле, из-за таких мелочей себя мордую. Умерло старое, зубки остались — надо их выламывать!»
И Маруся, не чаявшая души в отце, еще большую любовь проявляла к Герману. Она обычно гладила большой сизый шрам на груди Германа (последнее тяжелое ранение) и говорила нежно:
— Вот получим зарплату и половину Никитке вышлем. У них там плоховато… Надо помочь. Так ведь?
— Так, так.
— А Наташа твоя не обидится, что мы поженились?
— Ну, если и обидится, так что же теперь, топиться бежать?
— Мне жалко ее, — говорила Маруся. — Такого, как ты, потерять я бы не смогла. Я бы жизни решилась.
Она всегда вызывала у Германа изумление. Много уже лет.
Соберутся в театр — оденется и засветится вся. Самые модные городские щеголихи завидуют. А о спектакле начнет говорить — и не поймешь: Маруся ли это или, может быть, какая-нибудь преподавательница-профессорша. Откуда что и берется! Выскажется, бывало, а потом накинет старенькую фуфайчонку и пошла во двор: снег убирать, дрова носить. Всю домашнюю работу умеет делать отменно: и полы мыть, и белье стирать, и столы накрывать. Послушаешь иногда разговор ее с бабами-соседками — со смеху помрешь. Сидит за оградой, на скамеечке, лицо такое молодое, милое, и рассказывает серьезно:
— А угри выводить можно очень даже просто. Надо платок у незамужней девушки взять и семь зорь этим платком с пшеничного колоса росу сымать и мазаться. А чтобы мужик не шлялся по ночам — тут еще проще: волчьим салом порог два-три раза натри и все!
— Ты и сама веришь в эту чепуховину? — смеясь спрашивал Герман.
— Нет, не верю. А они верят. И хорошо получается.
…Тот новый поворот в жизни все-таки пришел. Был на заводе митинг. Началось движение за возврат в село: новые перемены двигались по деревням. Они опять, как и всегда, вдвоем подали заявления… Это была слабость Германа. Или позор?
…Встает в глазах знакомый полустанок. Зима. Они вышли из вагона и ждали подводу.
— Эй, граждане-товарищи, — крикнул подкативший к вокзалу на саврасом жеребце паренек лет шестнадцати. — Вы к нам, в МТС?
— К вам, наверное.
— В Мокроусовскую?
— В нее.
— Поедем поскорее, а то хозяйка ворчать будет!
Они уселись в красивую кошевку и покатили по гладко накатанному зимнику. Герман сразу же поднял воротник и молчал, а Степа любопытничал:
— Кто у вас хозяйка-то?
— Главный агроном. Сейчас за директора… Не любит беспорядки.
— Хозяйственная, видать, баба?
— Самостоятельная.
— Мужняя?
— Разженка. После войны приезжал, говорят, муж, в город звал — не захотела!
— Как так?
— А так, не захотела и все… А мужик тот, видать, полудурок какой-то был. Бросил с дитем, уехал!
— Слышь, а фамилия у этой бабы какая?
— Орлова. Наталья Петровна.
— Стой! — неожиданно крикнул Герман.
— Ну, вы че? Вы видите, Савраско боится! — рассердился парень.
— Брешешь ты все. Не бросал ее муж! Понял?
— Может, и не бросал. Почем я-то знаю. Только никого у Натальи Петровны нету, кроме сына — Никитки!
В конторе парень снял шапку, подвел приехавших к двери:
— Здеся она располагается. Заходите.
Наталья встретила прибывших спокойно. Герман сначала подумал, что она не узнала его и порывисто шагнул навстречу.
Но она прижала его взглядом, сухо спросила:
— Вы механики? Не так ли?
— Так.
— Нам очень нужны сейчас такие люди. Просто задыхаемся. Так что вы кстати, землячки…
Герман понял все. Стеснительно опустив голову, сказал:
— Прости, Наташа, но на работу приехал вот только он, — кивнул на Степана. — А я так. Побуду в родных местах денек-два и обратно, в город… У меня там семья…
И опять, как и много лет назад, лицо Натальи стало мертвенно бледным, пальцы дрогнули. Она опустила бумаги на стол:
— Все ясно, — почти шепотом сказала.
* * *
С того самого времени, как посулился Герман набрать в городе строительную бригаду, в нем поселились и начали жить два разных человека. Не жить — драться, остервенело, без уступок. Один стыдил Германа, упрекал, другой был совестлив, прямодушен и неуязвим. «Пошел в шабашники? — ехидно спрашивал первый. — Больших денег захотел? Не стыдно?» Второй отвечал: «А кто от денег отказывается? Деньги всегда нужны человеку». — «Ты же пожилой, а халтуру сшибаешь!» — язвил первый. — «Так если я откажусь, школу-то нынче опять не построят!» — отсекал упреки второй. — «В твоем возрасте люди благополучно живут. Не мотаются, как ты!» — «Я не мотаюсь. В ладах хочу прожить с совестью. Понял?»
Второй часто побеждал первого, но тревога на сердце не исчезла.
Кроме Германа и Альберта в состав бригады были «зачислены»: опытный каменщик Петя, уволившийся из какой-то ремонтной конторы потому, что три года подряд его обжуливал начальник — обещал, но не давал квартиру; его молодой братишка Толик, только что вернувшийся со службы. Приняли в бригаду инженера Виктора Гавриловича, решившего во время отпуска приработать деньжонок на «Москвича». Отпуск у Виктора Гавриловича был месячный, да еще «месячишко», говорил он, можно выпросить без содержания. Умелый этот человек, Виктор Гаврилович. И чертежи запросто читает, и монтажные работы знает отлично, и технику, и кладку ведет — комар носа не подточит. Герман восхищался: «Вот на каких земля-то держится!»
Тихим майским вечером все пятеро (да еще Рыжик в придачу) приехали в село. Степа ждал бригаду и выставил на стол бутылочную батарею. Клавдия, жена Степы, знала любимые Германовы блюда: на больших расписных тарелках лежала пластовая капуста, утопали в масле блины.
— Тут есть где и погреться! — усмехнулся Альберт.
— Греться не придется, — отрезал Герман. — Убирай, Степан, водку!
— Да я же для встречи, — виновато улыбнулся Степан. Обида скользнула по лицу. А Герман продолжал:
— Какая встреча? Мы что, герои-полярники или космонавты… Работать приехали, а не водку пить… Еще неизвестно, как и что получится.
— Так оно, конечно, так.
— Да и к тебе пришли за делом. Не для этого…
Не понравились слова бригадира каменщику Пете и самбисту Альберту. Смолчали. Не возмущаться же тут, когда вся правда в глазах.
Пили чай и говорили о деле: за лето надо было докласть коробку, подвести ее под крышу, поштукатурить классы и коридоры. Колхоз выделял в распоряжение бригады растворомешалку с подачей смеси на высоту по гофрированной трубопроводке, электрический подъемник. Монтаж тепловой системы и санузлов брался провести сам Степа с колхозными умельцами.
— Как видишь, — Степа был доволен, — я и о механизмах позаботился. Знай только работай!
— Спасибо, — Герман тоже развеселился. — Если все хорошо пойдет, справимся.
— Одна только просьба, — продолжал Степа, — расчет получите в конце строительства, а не по частям. Сейчас у нас, понимаешь, деньжат на счете нет.
— И с этим согласны, — Герман оглядел собравшихся. — Кучкой даже сподручнее!
Эти слова Германа опять не понравились Альберту и Пете.
А бригадир, будто догадавшись, добавил:
— Кто не желает такой жизни — скажите. Не темните. Будем подбирать других. Пока еще есть время.
Все молчали. Потом Альберт поднялся, брови его — черные крылья птицы — взметнулись высоко, лицо стало по-мальчишески доверчивым, чистым:
— Правильно, дядя Гера. Кто боится — пусть убирается.
…Когда шли от Степы, увидели залитый белой кипенью школьный яблоневый сад, услышали необыкновенно чистые трели. Это соловьи пели в неуспевающем остывать от дневного зноя саду.
Подступали самые короткие ночи. Жить бригаду поместили в старой крестьянской избе, глухо заросшей желтой акацией и сиренью. Герман радовался, что жили все вместе. Каждое утро он подымал ребят с рассветом. Не ругался, не кричал, только гремел ведрами, хлопал дверьми, кашлял. И они понимали эту хитрость, вскакивали, бежали к захваченному белым туманом берегу, купались.
От восхода до наступления темноты взвизгивали электромоторы растворомешалки и электроподъемника. Работали упорно. Нещадно палило солнце. Пыльные вихри стояли на дорогах, а они, по пояс голые, в поту, по семнадцать часов торчали на кладке: три ряда — в ложок, один — в тычок, и снова, снова. Здание быстро вытянулось до карниза. Невыносимо болели спины, руки, ноги. К вечеру вес каждого кирпича удваивался. Наступал в ритме работы такой час, когда одна маленькая чья-либо неловкость вызывала взрыв…
