– Почему, Розалия?
– Почему, Филипп, – кричит Саул, – в нашей школе почти все дети в молодежных движениях.
– Успокойся, Саул. Дай мне поговорить с мамой.
– Не о чем нам говорить, – визжит Розалия в сильном волнении и тянет пару трусов. – Все в движениях. Какое мне дело до всех. Все только и плачут по этому поводу. Выйди и поспрашивай в переулке.
– У него что, есть время всех спрашивать, – приходит на помощь Филиппу господин Гольдшмит.
– Какое мне дело, есть ли у него время, нет ли у него времени, ребенок туда не пойдет.
– Пойду, – хнычет Саул.
– Ты из порядочной семьи.
– Розалия, на этот раз тебе ничего не поможет, – Филипп говорит решительным тоном и тотчас же наводит порядок, прекращая визг и плач.
– Не может быть такого, чтобы в наши дни еврейский мальчик не был в одном из молодежных еврейских движений. Что будет делать Саул, Розалия, сидеть в этой комнате, как в тюрьме и смотреть во двор? Зейлиг, – обращается Филипп к зятю, – ты согласен послать сына в молодежное Движение?
– Согласен, – не раздумывая, отвечает Зейлиг.
– Согласен. И кто здесь глава семьи?
– Он согласен! Почему бы ему не быть согласным? Не все ли ему равно, этому главе семьи? Какое ему дело до всех наших бед? Филипп, – госпожа Гольдшмит обращается к брату с выражением отчаяния на лице, – каков будет наш конец в этой стране?
– Каков будет наш конец? – вздыхает Филипп. – Готовиться надо… к эмиграции.
– Ты, наверно, прав, Филипп, – Зейлиг тоже вздыхает, – дни трудные, налоги после чрезвычайных законов выросли так, что их невозможно выдержать. Наверно, следует серьезно взвесить вопрос эмиграции в Израиль.
– И что ты будешь там делать, мечтатель? – Розалия оставляет кипу белья и становится перед мужем, – чем ты будешь кормить семью? Станешь каменотесом в твоем возрасте?
– Найдем и там заработки. Как все, так и мы. Во всяком случае, положение там не будет хуже, чем здесь.
– Не будет хуже, – поддерживает зятя Филипп, – заходи, Зейлиг, ко мне, и мы серьезно взвесим этот вопрос.
– Завтра же приду. Чем раньше, тем лучше.
– Розалия, – Филипп переводит сестру на другую тему, – есть у тебя чего-нибудь поесть?
Неожиданно почувствовал острый голод, забыв, что вообще не обедал. Розалия уходит в кухню. Филипп гладит Саула по голове.
– Что парень сказал? Когда тебе надо прийти?
– В субботу, после полудня. Сказал, сидеть на скамье. Оттуда вместе пойдем в молодежный клуб сионистского Движения. Дядя Филипп, – Саул понижает голос до шепота, – если она не позволит мне пойти, я туда сбегу, душа из меня вон. Дядя Филипп, вы Иоанну видели?
– Да, Саул. Справлялась о твоем здоровье.
– Когда вы возьмете меня к ней?
– В воскресенье, Саул. Пойдешь вместе со мной к Леви.
Лицо ребенка сияет. Филипп уходит в кухню. Розалия у плиты что-то для него готовит. Филипп сидит у стола, смотрит на сестру, – на поредевшие ее волосы, сквозь которые пробивается седина, на лицо ее, на котором заботы наложили много морщин, на неряшливую одежду, на передник, покрытый пятнами, на небрежно натянутые чулки. Она превратилась в женщину, потерявшую желание хорошо выглядеть в глазах окружающих. Сердце его охватила жалость – «Розалии всего тридцать шесть, а у нее вид женщины, все радости которой уже позади. Сколько-то лет прошло с тех пор, когда юноши оглядывались на ее черные волосы и зеленые глаза? Бедная Розалия, горькую судьбу принесла жизнь жизнерадостной девушке…»
Филипп встал со стула, подошел к сестре, коснулся рукой ее плеча. Деревянная ложка выпала из ее рук в кастрюлю. Непривычны ей были знаки внимания со стороны брата. Филипп сжал ее плечо, и стыдливая улыбка появилась на ее лице.
– Тяжела жизнь, Розалия. Помогу вам всем, чем смогу.
– Да и кто еще может помочь нам? – вздохнула Розалия. Филипп вернулся к столу.
* * *
Когда Филипп покинул лавку сестры, уже вечерело, и тротуары переулка были полны народа. Отто еще не вернулся, чтобы открыть киоск. Пауле, как всегда разодетый в пух и прах, стоял у трактира и пристально изучал прохожих. Сапожник Шенке, пьяный в стельку, играл с игрушечной обезьянкой, которая прыгала на резиновой нитке вверх-вниз, и малышня переулку сопровождала его смехом, свистом и улюлюканьем.
Перед мясной лавкой стоит Эльза и следит за Пауле. А на втором этаже Хейни сын Огня открывает окно своей квартиры. Большие его руки тяжело опущены на подоконник. Он еще не снял с себя темную рабочую одежду и не отмыл лицо от сажи, огромный и черный, стоит он в прямоугольнике окна.
– Иди помойся, – говорит Тильда за его спиной, – мы собираемся сегодня вечером в луна-парк.
Тильда сидит у стола и пришивает новую ленту к своей старой шляпе.
На столе вязаная скатерть, на которой Тильда расстелила салфетку, чтобы сохранить чистоту скатерти. У дверей черные ботинки Хейни. Тильда не дает ему входить в рабочей обуви в гостиную. Тильда единственная в доме, у которой есть «салон». Она очень гордится этим, скрупулезно следит за его опрятностью и ревниво охраняет за собой это единственное свое право, несмотря на то, что семья в течение времени увеличилась, и она вынуждена спать с мужем в соседстве с четырьмя детьми, а старая свекровь ютится на видавшем виды диване в кухне. Дверь из «салона» сейчас открыта в кухню. Оттуда доносится запах вареной капусты. Хейни сын-Огня уже закончил свою трапезу, На кухонном столе стоит тарелка с кожурой от сосисок. Пустой рабочий рюкзак Хейни висит на спинке стула. У порога, отделяющего салон от кухни, сидит на горшке младшенький Хейни. Тильда тщательно следит, чтобы малыш не затащил горшок, не дай Бог, в салон, и чтобы развлечь или, скорее, отвлечь его, поставила перед ними огромные ботинки отца. Тильда завершает портняжные хлопоты со шляпой и внимательно проверяет ее новизну.
– Макс, нет! – выговаривает она малышу, которому надоели ботинки отца и он начинает двигаться вместе с горшком в сторону «салона».
Тильда возвращает его к порогу кухни, дает ему в руки ломоть хлеба и возвращается к столу и шляпе. Надевает ее и встает перед коричневым комодом, в который вправлено большое зеркало. На его поверхности проступают черные пятна. И, несмотря на это, комод для Тильды вещь дорогая, и в будние дни она покрывает его коричневую лакированную поверхность газетами, а в воскресенье после полудня и в праздничные дни она их убирает и ставит на комод вазу со сверкающими свежестью ромашками, и весь дом охватывает праздничная атмосфера.
* * *
Завитая, в обновленной шляпе, Тильда улыбается в зеркало, к краешку которого прикреплена фотография: Хейни и Тильда в одеждах жениха и невесты, а ниже – большая свадебная фотография: Хейни в кругу товарищей Союза футболистов «Боруссия». Огромный, широкогрудый, стоит он среди товарищей, и на груди его большой плакат: «Даже если в поле зальет водою нас, Союз наш будет бороться сильнее в семь раз», Это фото – гордость Хейни. Любит Хейни вспоминать дни, когда стоял с этим плакатом. Был молод, с большой шевелюрой, девятнадцати лет, за ними – всего лишь четыре года труда в литейном цеху фабрики «Леви и сыновья». А уже достиг степени литейщика первого разряда, и прилепилась к нему кличка «сын Огня». Недавно закончилась мировая война. Отец не вернулся с поля боя. В переулке почти не было семьи, которая бы обошлась без потерь. Безногими и безрукими, слепыми и хромыми вернулись мужчины в свои семьи, и брошены были в нищету, нужду, безработицу. Облик переулка изменился от края до края. До войны жили в переулке рабочие, честно зарабатывающие свой хлеб, переулок был чист и опрятен, стекла домов сверкали. После войны исчезла чистота. Словно весь переулок вернулся с полей кровопролития инвалидом, грязным и обносившимся. Появились проститутки, праздно шатающиеся босяки. Дни сбились с панталыку, как и сознание людей, в круговороте инфляции и беспорядков. От безумия к безумию люди словно бы погонялись свистом бичей. Хейни это не коснулось. В голодные дни, когда каждый рот в переулке искал кусок хлеба, заработок Хейни был упорядочен. И когда все лица отощали, а мышцы тела ослабели, грудь Хейни еще более расширялась и мышцы крепли. Сильный, широко шагающий по переулку, он приставал к девушкам и женщинам.
– Этот Хейни, – сплетничали за его спиной, – просто погряз в разврате, неутомим, как жеребец.
И Хейни нес свою буйную голову, расширял грудь и кружился по столице. Дома мать смотрела на него своими карими глазами, ясная разумом и мудрая сердцем. После гибели мужа осталась она, как растение без света. Кожа лица ее пошла складками, и только карие ее глаза, настороженные и молодые, продолжали смотреть на мир. Удивлялись в переулке все глубине скорби этой женщины: много было вдов, потерявших мужей на войне, а время шло и вместе с ним горе, и они смирялись с потерей, но мать Хейни видела перед глазами хорошие дни только с мужем, и сердце осталось там. Не как другие мужья, относился он к ней с большим уважением, никогда не распускал руки и язык, никогда не напивался. Вечерами учился в вечерней рабочей школе. Когда она овдовела, и многочисленные дочери ее разъехались, одно у нее было желание, чтобы Хейни пошел по стопам отца.
