Эдит гладит бархатную шерстку Эсперанто.
«Нет, больше не смогу подавать руку спасения бедняге-отцу. Боюсь, отец, что отныне прервется между нами тайная связь покоя тюремной камеры и томительной скорби пустых комнат. Поймет ли? Слишком многие годы несет он в себе это одиночество. Но ему следует почувствовать, что у него молодые сыновья и дочери. Откроем, наконец, двери дома таким, как мы, молодым людям. Устроим вечеринки в огромной столовой, и отец встретит гостей, как хозяин дома».
Улыбка вернулась на лицо Эдит. На ели ворон разразился карканьем.
– Эсперанто, – упрекает она пса, – ты что, не видишь этого черного истукана на дереве? Давай, подразним его. А, Эсперанто? Ату его, ату!
Эдит гладит уши пса, но Эсперанто откликается слабым, скорее, дружественным лаем на поблескивающую хвоей ель. Эдит хватает маленькую оловянную пепельницу и швыряет в ель, попадает в цель, и ворон улетает.
– Ну, Эсперанто, – смеется она с гордостью, – умею я добиваться своего и без твоей помощи?..
«Сердце, о, сердце мо-е-е», – снова доносится голос Кетхен с нижнего этажа, и Эдит сопровождает ее пение легкими движениями плеч. «Через две недели в Берлин возвращается Эмиль. Кончается его командировка. Я приму его здесь, в нашем доме. Может, осень будет такой мягкой? Та беседка была местом любви отца и матери. Прекрасен сад, прекрасен мой дом».
Неожиданно страх прокрадывается ей в душу. «Как они встретятся? Никогда еще перед отцом не стоял человек, подобный Эмилю. Отец может его оскорбить, если ему что-то в Эмиле не понравится. Я не приму этого. Эмиль мой друг, и отец должен оказать уважение человеку, близкому моему сердцу. Или и я уйду отсюда».
Эдит чувствует себя внезапно ужасно загнанной. Открывает дверь псу.
– Выходи, Эсперанто, выходи отсюда.
Эдит опускает жалюзи, и темнота окутывает комнату. Ложится в постель, натягивает одеяло на голову и засыпает в мгновение ока.
В это же время Фрида стоит в библиотеке перед господином Леви. Дети называют этот огромный зал «Храмом святых». Прежние хозяева дома устроили в этом колоссальных размеров помещении – домашнюю церковь. Арочный потолок покоится на четырех колоннах в каждом углу помещения. Стены побелены. Никаких украшений. Выделяются лишь карнизы по периметру потолка. На одной из стен – фреска: Иисус в ветхой одежде пробивает себе дорогу через колючки и смоковницы, опускающие ветви в скорби над его головой. Тонкий запах подвальной затхлости стоит в зале: узкие и высокие окна здесь всегда наглухо закрыты. Когда была жива бабушка, двери сюда тоже были замкнуты: присутствие в дома Иисуса ей мешало. И только по средам бабушка открывала зал – это был день стирки, и она вместе с Фридой стояла здесь у большого стола и пересчитывала белье после стирки. Бабушка записывала в блокнот каждую вещь, и хмурый ее взгляд каждый раз переходил от груд стираного белья на столе к Иисусу, бредущему среди колючек, и она глубоко вздыхала. Дед же открывал зал один раз в году, но это было в праздник Рождества. В этот день дед устраивал здесь большой прием с множеством гостей, и на небольшой сцене, под святой фреской, оркестр исполнял мелодии веселых танцев. Десятки ламп изливали свет, вино лилось с избытком и сверкало в бокалах, и гости веселились, буквально выходя из себя, и дед опережал всех в этом безудержном веселье. Бабушка единственная ходила среди гостей в строгой одежде, лишь украшенной семейными драгоценностями, и глаза ее косились в сторону Иисуса на стене. В этом зале бывшей церкви только бабушка и Иисус были святыми.
Получив дом от отца, господин Леви, решил устроить в этом зале библиотеку из множества собранных им книг. Вдоль стен поставил полки, и тома заполнили их до самого карниза у потолка. Поставил мягкие кресла, удобные для чтения и работы над книгами, и лампы с цветными абажурами. И у Фриды была здесь обязанность: против фрески Иисуса каждый год в день кончины госпожи Леви, она зажигала поминальную свечу в высоком серебряном подсвечнике. Воспитанная бабушкой, Фрида блюла все еврейские праздники, помнила, как та зажигала маленькую масляную лампадку в своей спальне – в память своего отца-профессора – и после смерти старухи продолжала эту традицию. По ее мнению, нет в доме более подходящего по красоте места для поминальной свечи, чем под фреской Иисуса, и нет для этого более красивой вещи, чем серебряный подсвечник.
Фрида стоит около подсвечника, сложив руки на животе, а взгляд ее устремлен на господина Леви, стоящего на лесенке и отыскивающего нужную книгу на верхних полках.
– Уважаемый господин, вам необходимо строго поговорить с девочкой.
С высоты господин Леви бросает насмешливый взгляд на Фриду:
– И что, к примеру, сказать ей, Фрида?
– Уважаемый господин, что это за вопрос? Вы не знаете, что сказать девочке?
Готовый к любой неприятности, какая бы не свалилась ему на голову, спускается господин Леви с лестницы. Взгляд Фриды сердит, глаза мечут стрелы, и надо опасаться потока слов.
– Уважаемый господин, что это означает, что вы не знаете, что сказать Эдит? Слыхано ли такое, чтобы девушка из добропорядочной семьи валялась в гостиницах с чужим мужчиной без венчания и свадьбы? Сорок лет я живу в этом доме. Уважаемая матушка ваша воспитала меня на добрых заветах. Фрида, говорила мне уважаемая ваша матушка, Фрида, будь всегда женщиной, хранящей скромность и нравственную чистоту. Уважаемый господин, я спрашиваю вас: что бы сказала ваша уважаемая матушка, если бы узнала, как себя ведет ее внучка?
«Господи, Боже мой!» – содрогается господин Леви. Кажется ему, он слышит шорох шелковых юбок своей матери.
– Сердце разрывается, уважаемый господин. Девочка уничтожит свою молодость в гостиницах, и будет, в конце концов, сидеть седой и одинокой.
– Фрида, – пытается господин Леви отвлечь ее внимание, – ты сорок лет в нашем доме? Это следует достойно отметить.
– Что тут праздновать, уважаемый господин, беды в этом доме превышают все мои радости. Вам было десять лет, когда меня, восемнадцатилетнюю, принял на службу ваш уважаемый отец. Я вырастила вас, вашего брата, ваших детей, и вот у вас такая беда. Как мы радовались, я и молодая ваша жена, да будет память ее благословенна, когда родилась Эдит, как мы ею гордились, я и молодая госпожа. Такой был красивый ребенок, и вот сейчас…
– Фрида, я поговорю с Эдит, будьте покойны, – господин Леви проводит рукой по лбу, словно бы вытирает с него пот.
– Говорю вам то, что надо будет сказать ей, уважаемый господин.
– Спасибо, Фрида, я, несомненно, сам найду верные слова, которые надо ей сказать. Успокойтесь, Фрида. Прошу вас, дайте ей хорошо отдохнуть. Не беспокойте ее вопросами и поучениями. Поймите, ей нелегко было вернуться домой. Будьте к ней добры.
Фрида воспринимает слова господина Леви, как медвежье ворчание в момент опасности, и покидает библиотечный зал.
Господин Леви гуляет по саду, с удовольствием поглядывает налево и направо и бормочет себе под нос: «Красив мой дом, до чего красив!» – и в душе его гордость хозяина всей этой красоты. Он подошел к сверкающей хвоей ели. На ее ветвях качаются вороны. На окнах комнаты Эдит опущены жалюзи. «Спит девочка, усталой вернулась она домой. Что произошло с ней на чужбине? Так поспешно покинула родной дом и ухватилась за первую, поданную ей, руку. Как это она жила с нами столько лет, а я, по сути, ее не знал. Всегда создавалось впечатление, что она спокойна и счастлива в компании братьев, и сестер, и Филиппа. В душе у меня эти двое всегда были связаны. Мысль о Филиппе, как о главе семьи после моего ухода, меня успокаивала. Он бы отлично сохранял дом. Никогда я об этом не говорил с Эдит. Слишком тщательно я соблюдаю душевную дистанцию, и мне очень нелегко отказаться от этого внутреннего состояния. И жаль – мы были здесь вместе, а наши души были, как за решетками. Я заставил ее жить в атмосфере моей потери. Я должен был открыть дом людям молодым, ее возраста. Удастся ли вернуть Эдит? Не опоздал ли я? Гейнц плохо отзывается о ее друге. Мне надо непременно с ней поговорить».
– Ш-ш-ш! – обращается к воронам, раскаркавшимся на ели, и смотрит на закрытые жалюзи комнаты Эдит.
«А, может быть, Гейнц ошибается? Всю жизнь Эдит видела перед собой только доброе и возвышенное, она не могла соблазниться не достойным ее. Детка моя умеет отличать добро от зла. И все же…» Внезапно вспомнил лицо Эдит в день, когда расстался с ней перед поездкой в Давос. Она провожала его до машины. Лето стрекотало в саду, звенело и цвело во всю свою силу. Эдит стояла за калиткой, в белом платье, и махала рукой на прощание. Нежным было движение ее руки, нежной улыбка на ее губах, и это занимало его всю дорогу. Что было в этой нежности – печаль летнего дня или тоска по иной жизни? И снова она встала перед его глазами. Девушка в расцвете своей юности. Между цветами, за оградой, запертая в саду, как птица в клетке. «Надо дать ей свободу. Захочет выйти за него замуж, помогу ей всеми силами, каким бы этот человек ни был. Недовольство мое этим незнакомым офицером, проистекает из большой любви к Эдит, и пугает. Я не хочу от нее отказаться, пока не хочу. Но настоящая любовь дает свободу любимому существу. Если она захочет уйти и создать свой дом…»
