– Ш-ш-ш! – обращается к воронам, раскаркавшимся на ели, и смотрит на закрытые жалюзи комнаты Эдит.
«А, может быть, Гейнц ошибается? Всю жизнь Эдит видела перед собой только доброе и возвышенное, она не могла соблазниться не достойным ее. Детка моя умеет отличать добро от зла. И все же…» Внезапно вспомнил лицо Эдит в день, когда расстался с ней перед поездкой в Давос. Она провожала его до машины. Лето стрекотало в саду, звенело и цвело во всю свою силу. Эдит стояла за калиткой, в белом платье, и махала рукой на прощание. Нежным было движение ее руки, нежной улыбка на ее губах, и это занимало его всю дорогу. Что было в этой нежности – печаль летнего дня или тоска по иной жизни? И снова она встала перед его глазами. Девушка в расцвете своей юности. Между цветами, за оградой, запертая в саду, как птица в клетке. «Надо дать ей свободу. Захочет выйти за него замуж, помогу ей всеми силами, каким бы этот человек ни был. Недовольство мое этим незнакомым офицером, проистекает из большой любви к Эдит, и пугает. Я не хочу от нее отказаться, пока не хочу. Но настоящая любовь дает свободу любимому существу. Если она захочет уйти и создать свой дом…»
Острую боль чувствует господин Леви в сердце, и она гонит его с места. Быстрыми шагами он торопится по тропинкам сада к дому. «Эдит оставит дом. Эдит уйдет отсюда».
В кабинет он возвращается усталым. Сидит в кресле, тяжело дыша, и перед ним над письменным столом – портрет жены. Этот портрет написал итальянский художник незадолго до ее кончины. Были это счастливые дни их путешествия по Италии. Художника они встретили рисующим на берегу Средиземного моря. Он был предельно искренен и абсолютно нищ. Всю тоску своего сердца он влил в черные глаза женщины, которую писал – из мечтательных глубин улыбались и смотрели два темных скорбных ока, предчувствующих конец сияющего им света. Несколько недель спустя она умерла в усадьбе деда. Пророческий дух портретиста, ничего не знавшего о женщине, которую он изобразил, сделал этот портрет невероятно дорогим для всех членов семьи. Смотрит господин Леви в белое ее лицо, в глаза ее, полные тени и боли. «Надо рассказать Эдит о ее матери. Она проложит мне путь к сердцу девочки».
Эдит испуганно просыпается от громкого лопающегося звука, ошеломленно сидит, в постели. Около нее стоит Бумба, и в руках его обрывки лопнувшего шара.
– Что случилось, Бумба?
Бумба смущенно протягивает ей обрывки резины: по дороге со школы купил шар и хотел привязать к краю кровати Эдит, и тут шарик лопнул.
– Хотел сделать тебе сюрприз.
* * *
– Хорошо сделал, Бумба, – Эдит притягивает к себе маленького братика, но тут же отталкивает. – Бумба, что это за странный запах идет от тебя?
Шевелюра Бумбы торчит, разделена надвое, и каждый волосок прилип к соседнему волоску, и а голубой матроске пятна какой-то жирной жидкости.
– Я одолжил немого бриллиантина у Фердинанда.
– А-а! – смеется Эдит, – и еще осталось что-то в бутылке?
– Очень мало, – гордо провозглашает Бумба.
– Подними жалюзи, дорогой мой, и раскрой окна.
Бумба выполняет желание сестры.
– Все уже дома, Бумба?
– Нет. Гейнц еще не вернулся с фабрики, все остальные ждут тебя, кроме Иоанны.
– А где Иоанна?
– Иоанна в своей комнате молится.
– Что, что она делает?
– Она молится. – Бумба сидит на краешке ее кровати, Эдит немного сдвигается с места. Лицо Бумбы абсолютно серьезно, – Ты знаешь, Эдит, Фрида говорит, что с того дня, как Иоанна вернулась с каникул, она немного не в себе. Болты в ее голове разболтались.
– Почему, Бумба, каковы симптомы этой смертельной болезни? – громко смеется Эдит.
– Нечего смеяться, – лицо Бумбы становится еще более серьезным, – неожиданно она заявила, что верит в Бога, взяла к себе в комнату тарелку, вилку, ложку и ножик, и только ими ест. Не прикасается к мясу, и все время ест лишь яйца и картошку, и провозглашает – я еврейка. И тут же поворачивает лицо на восток, распластывается на полу и бормочет всякие молитвы, которые сама придумала. И ты знаешь, Эдит, отец пригласил ей учителя иврита. На следующей неделе он начинает с ней заниматься, а пока она сама для себя сочинила молитвы, – Бумба вздыхает, – это Саул, мальчик, которого привел к нам Филипп, сбил ее с толку.
– Филипп? – спрашивает Эдит, – Филипп был у вас, Бумба?
– Однажды был у нас, беседовал с Гейнцем и отцом. Если придет этот Саул к нам еще раз, клянусь, перебью ему все кости, – провозглашает Бумба, и от большого волнения поднимает кверху свой веснушчатый нос и черные его глаза сверкают гневом.
– Ну, Бумба, не переживай так сильно. Иоанна выздоровеет. Болты снова укрепятся.
– У нее болты уже никогда не укрепятся, – вздыхает Бумба с большим огорчением.
Эдит спускает ноги на пол.
– Не ходи босиком, – предупреждает Бумба, – получишь воспаление легких.
Эдит подчиняется Бумбе и надевает комнатные туфли.
– Пойдем, дорогой, в ванную.
– А какие подарки ты нам привезла? – решительно спрашивает Бумба и не сдвигается с места.
– Ах, дорогой, – пугается Эдит, – я уехала впопыхах и даже не вспомнила о подарках. Завтра, Бумба, поедем в город, и я куплю вам все, что вы захотите.
– Чтоб сгнили кости! – цедит Бумба сквозь зубы. – Многого ли это стоит?
– Бумба, что за слова ты употребляешь?
– Фердинанд тоже так ругается.
– Фердинанд это Фердинанд, а ты не повторяй это за ним.
– А что такое? Фердинанд говорит, что слова эти из глубины сердца.
– А по какой причине Фердинанд так сердится?
– Он сердится на Ингу и Руфь, потому что они влюбились. Ты тоже влюбилась, Эдит?
– Пошли, дорогой, в ванную.
– Все женщины в доме, кроме Фриды, влюблены, – печалится Бумба.
Встает с места, берет Эдит за руку. – Идем.
– Скажи, пожалуйста, дорогой, когда обычно Гейнц приходит домой? Ведь уже довольно поздний час.
– Я знаю? – пожимает Бумба плечами, – в последнее время его мало видят, только по вечерам он сидит дома.
– Ну, хорошо, идем.
Эдит нагибается и целует, прижимающегося к ней со всей силой, маленького брата.
* * *
Гейнц сидит в большом ресторане, расположенном на одной из самых роскошных и дорогих улиц столицы. Ресторан весьма уважаемый, среди первых и лучших только для приглашенных или постоянных клиентов. Официанты выглядят как офицеры – в темных мундирах со светлыми эполетами и рядами сверкающих пуговиц. Вытянувшись, стоят они у входов в кабинеты, следя за каждым малейшим движением головы клиента, чтобы немедля подойти с белой салфеткой, перекинутой через руку и, склонившись, справиться о желании уважаемого гостя. Посетители ресторана не торопятся, проводя здесь долгие часы. Серьезные дела решаются за длинными столами, отстоящими далеко друг от друга и скрытыми в нишах, окружающих по периметру большой зал, кроме будуаров, которые предназначены для тайных свиданий. В одной из таких ниш сидит Гейнц, и напротив него – человек с двумя глубокими шрамами от шпаги на лице. Подбородок его вытянут, как подбородки официантов, волосы светлые, тонкие, глаза голубые, слегка выпяченные. Гейнц давно съел заказанную еду, а собеседник все еще трудится над блюдами. Гейнц молчаливо сидит, наблюдает за приятным полуденным солнцем за окном, смотрит на высокий конный памятник прусского короля, на голове которого развлекаются воробьи без всякого уважения к его величеству.
Гейнц терпеливо ждет, когда жующий собеседник завершит свою трапезу. Время от времени человек поднимает вилку и нож, и кивком головы отдает почтение незнакомцу, проходящему мимо. Видно, что здесь у него не так уж много знакомых.
– Не дают человеку спокойно поесть, – словно бы испытывая травму, обращается он к Гейнцу, – трапеза без абсолютного наслаждения вовсе не трапеза. Я обычно говорю себе: Функе, давай, уважим наше удовольствие, ибо оно может быть последним. Человек не знает, что его ждет завтра.
Гейнц не отвечает ему. Нелегко ему пребывать в компании адвоката Рихарда Функе, и Гейнц бросает во все стороны враждебные взгляды, и даже на красивых женщин не обращает заинтересованного внимания. Смотрит на часы: время позднее, а доктор Функе ест и ест, как человек, который вовсе не собирается завершить эту священную трапезу, над которой трудится, не покладая рук и не закрывая рта. Глаза Гейнца блуждают по стенам, и с одной из них, из золоченой рамы смотрит на публику пышноусый Ницше.
«Что бы сказал господин философ о господской расе, сидящей за этими столами, как за лошадиными кормушками?» – размышляет Гейнц с иронической улыбкой на лице. Господин Функе толкует по своему эту улыбку, ибо в этот миг мимо их стола проходит широкобедрая курносая блондинка. Он щелкает языком, словно вливает в рот масло:
– Раса! – и, наконец, вытирает салфеткой рот к вящей радости Гейнца. Но радость была преждевременной. Снова господин Функе делает знак официанту, тот в мгновение ока рядом, щелкает каблуками.
