От спешки и ожидания, что вот-вот сейчас кто-нибудь из гостей может прийти, у нее разгорелись щеки и стали некрасиво-красными, как кирпич.
В самом деле, что может быть хуже, когда гости придут, а хозяйка еще не готова и должна в щель двери извиняться и делать сладкое лицо? А тут под руки попадается как раз не то, что нужно, а того, что нужно, никак не найдешь.
Но все кончилось сравнительно благополучно. Она успела одеться. Только щеки оставались багрово-красными, точно она парилась в бане. И сколько она их ни мазала кольдкремом и ни пудрила, они оставались такие же красные, даже еще хуже.
Пришедшие гости, улыбки, вопросы, шутки и громкие голоса в столовой разогнали неприятное настроение. А оставшееся внутреннее недовольство собой было даже кстати, так как она очень естественно и без всякой неловкости обращалась к Ирине, говоря:
- Ариша, принесите вазочек. - Или: - Ариша, дайте чайницу.
Присутствие гостей избавляло ее от необходимости сейчас же, когда у нее еще плохое настроение, сглаживать перед Ириной происшедшую шероховатость во время приготовления закусок.
За столом было обычное оживление, обычные шутки, вроде тех, что хозяйка что-то далеко села от хозяина, ему наблюдать неудобно.
На что Софья Николаевна, смеясь, отвечала:
- Ну, мы уже предоставляем друг другу полную свободу.
Она сидела рядом с тем мужчиной, про которого рассказывала Ирине. Раскрасневшись, с розой в волосах, выбившейся из прически и спустившейся к плечу, она наливала своему кавалеру вино и требовала от гостей, чтобы они пили.
Ее нога под столом чувствовала его ногу. Но она делала вид, что не замечает этого, и обращалась в это время в другую сторону, к кому-нибудь из гостей, или протягивала руку, чтобы достать далеко стоящую закуску, и от этого сильнее прикасалась своей ногой к ноге соседа.
Ей только было неприятно, что Ирина, подавая на стол, как-то особенно внимательно останавливала на ней свой взгляд, очевидно, понимая смысл каждого ее движения, чего не замечали остальные, занятые своими разговорами. Неприятно было потому, что после истории с закусками уже не было обычной открытости перед Ириной.
А Ирина, сидя в кухне и прислушиваясь к доносившемуся из столовой, чувствовала всю нелепость и курьезность положения: она не может сейчас пойти и сесть за стол, как все. Она должна сидеть в кухне и ждать, когда ее позовут. И при этом даже испытывать какое-то напряжение от постоянного ожидания, что ее позовут, а она не услышит. В особенности, если позовет хозяин, которого она безотчетно боится и сжимается при нем, хотя он всегда вежлив.
Один раз ей показалось, что кто-то звонит на парадном. Она встала и пошла, предварительно взглянув в столовую. Там уже кончили ужин и сидели на диванах в табачном дыму, слышался оживленный, веселый говор. Ирина пошла по темному коридорчику и почти лицом к лицу столкнулась с Софьей, которая стояла с тем мужчиной. Он стоял очень близко к ней и, притягивая еще ближе ее к себе за руку, что-то говорил шепотом.
Софья испуганно отстранилась от него, и они, точно вспугнутые, молча пошли в столовую.
Ирину обидело это движение ее подруги, точно Софья во время этой интимной сцены наткнулась на постороннюю. Но сейчас же она вспомнила, что Софья перед этим мужчиной должна была сделать такое движение, так как Ирина для него только прислуга.
Софья Николаевна проснулась на другой день поздно, и у нее было безотчетно-неприятное чувство, как будто у нее была какая-то повинность что-то сделать сейчас.
Она поняла: это - повинность вести душевные разговоры с Ириной после ухода гостей. Это хорошо один раз, другой. Но каждый день - это уже тяжело. Хочется просто пожить без всяких разговоров. Будь это не Ирина, подруга сердца, а посторонняя женщина, тогда это просто было бы: захотелось - поговорила, не захотелось - не поговорила. А тут нужно заботиться о том, чтобы Ирина ни на минуту не чувствовала себя чужой. И это особенно тяжело. А вчера у нее даже прорвалась досада против Ирины. Это вышло нехорошо вдвойне.
Софья Николаевна приподнялась с постели и заглянула в столовую. Там стоял неубранный со вчерашнего вечера стол. Ей стало досадно. Неужели она никогда не сможет достигнуть покоя и приличной жизни? Когда была Маша, ей не приходилось хоть убирать самой.
В первый день, когда у нее с Ириной было много невысказанного друг другу, когда было приятно показывать свои парижские вещи, уборка была удовольствием. Но если так повторять каждый день, когда уже все рассказано,- это тяжело.
Софья Николаевна оделась и, наскоро выпив чашку кофе, зашла в кухню и сказала Ирине:
- Голубка, мне сегодня надо спешить к портнихе, убери, деточка, без меня сама.
Эту фразу она сказала особенно нежно, потому что фраза была не длинная, и, кроме того, она уже стояла на пороге выходной двери.
V
Ирина заметила в себе странную вещь: в первое время ее тяготило присутствие в доме хозяина, при котором она должна была изображать из себя прислугу, сидеть в кухне и испытывать перед ним какое-то неопределенное стеснение и связанность.
И, когда он уходил, она чувствовала вдруг освобождение и радость. Она уже могла свободно жить праздником встречи с своим другом, Софьей. Но чем дальше, тем больше у Софьи проходило это настроение праздника, и она принимала свой обычный, повседневный вид.
Конечно, Ирина не могла требовать от Софьи постоянной повышенности настроения. Все это вполне естественно. Но так как она была в подчиненном состоянии, то она боялась каждого проявления будничности или раздражения у Софьи, хотя бы направленного и не на нее.
Так бывает, когда приезжает какой-нибудь гость, его встречают с радостными удивленными восклицаниями: "Посмотрите-ка, кто к нам приехал!" И не знают, куда посадить, чем угостить. И расспрашивают обо всем наперебой. А там пройдет дня три, неделя, все еще вежливы, внимательны, но уже стараются куда-нибудь ускользнуть, у всех находятся какие-то неотложные дела, они и рады бы посидеть около гостя, занять его, но все некогда.
И настроение у всех уже не такое радостное, приветливое, все на кого-то кричат, раздражаются. И хотя кричат не на гостя, а на прислугу или на кого-нибудь еще, он все же начинает чувствовать неловкость, точно это раздражение и этот крик имеет и к нему какое-то отношение.
Так же и Ирина, когда в последнее время слышала, как Софья раздражается против мужа и говорит повышенным тоном, она чувствовала, как она от этого раздраженного голоса вся сжимается. Она обыкновенно в это время сидела в кухне, с напряжением прислушиваясь к этому неприятно-резкому голосу, лишенному всегдашней, привычной для Ирины ласковости, прислушивалась и чувствовала, как сердце у нее бьется все сильнее и сильнее, все тревожнее и тревожнее.
Она, после таких схваток Софьи с мужем, избегала входить в комнаты, как будто она была чем-то виновата в этом раздражении подруги.
И вот впервые один раз она почувствовала какое-то освобождение, когда Софья ушла из дома. Как будто что-то тяжелое свалилось с души. Она могла хоть час побыть без напряжения, не прислушиваясь и не слыша в столовой раздраженного голоса и быстрых громких шагов, какими Софья ходила, когда была в дурном настроении.
К Ирине стала в последнее время ходить Аннушка, прислуга из соседнего дома. В первый же раз она, идя на базар в платочке и с корзиной для провизии, встретила Ирину на дворе, расспросила, в какой она квартире. А на другой день пришла посидеть.
- Небось нужда заставила? - сказала Аннушка, посмотрев на тонкие, нерабочие руки Ирины.
Ирина, не открывая своего действительного положения, рассказала, что она дочь бедных родителей, но училась в гимназии, служила, а потом потеряла место и ей пришлось пойти в прислуги.
- Вот, так-то вот...- сказала Аннушка.- Э, голубушка, а, впрочем, и то сказать, бог милостив, не пропадешь.
И, слушая ласковый голос Аннушки, Ирина чувствовала какое-то успокоение. Ей было просто и легко с этой простой женщиной.
- Что ж тебе чай-то отвесной дают или что останется? - спросила Аннушка.
Ирина покраснела от мысли, что ей нечем угостить Аннушку. Денег у нее нет. А пойти и взять в буфете... она вдруг почувствовала, что не может почему-то этого сделать. Вдруг хозяин в это время придет или Софья увидит, что она в буфет полезла, и пройдет, ничего не сказав. А потом увидит, что в кухне у нее Аннушка.
- Я как-то не думала об этом. Мне все равно,- сказала Ирина, отвечая на вопрос о чае.
- Напрасно. Надо требовать, что полагается. Им, матушка, никогда не угодишь. Что ты чаю отдельно себе не спросила,- тебе это неудобно, а они, думаешь, оценят? Или сами догадаются? Нет, матушка, они догадываются только тогда, когда с ножом к горлу пристанешь.
Ирине хотелось сказать:
"Аннушка, милая, да, ведь, все это одна комедия из-за несчастных обстоятельств. Это не хозяйка, а единственная близкая мне человеческая душа".
