В углу листа автор зачем-то нарисовал крестик.
— Артур!
В голосе Начикета зазвучит тревога. Художник обернётся.
— Меня зовут в Зал Премудрости. Они хотят говорить.
— Ты бы мог отказаться.
— Я должен пойти. Они нам не враги. До тех пор, пока они говорят с нами, они не враги. Я постараюсь их убедить отказаться от Великого Заклинания.
— Ты помнишь этот отрывок? — Артур встанет из-за стола и уступит место Начикету. Мудрец погрузится в чтение, на лице его отобразится предвкушение.
— Я постараюсь убедить их! — повторит он и стремительно выйдет из зала.
Артур попробует продолжить чтение, но его взгляд остановится на Юлии.
«Она прекрасна! — подумает он, упиваясь чертами благородной девы. Он возмечтает написать её красками — написать первое настоящее изображение, первую достойную картину.
«Начикет вернётся, — станет внушать он себе. — Мы найдем разгадку. Припадки прекратятся, и всё будет хорошо. У нас всё будет хорошо».
Пятое проведение
Первый голос
— Брат, помоги бродяге, а.
Клаас вздрагивает от неожиданности. Рядом с ним мнётся бомж, тот самый, которого он встретил у входа на кладбище. Эдик достаёт из кармана червонец и протягивает попрошайке, надеясь отделаться от него побыстрее. Но тот не уходит, а садится рядом и заводит разговор:
— Хочешь выпить?
Клаас глядит на сомнительное пойло в пластиковой бутыли.
— Да ты не бойся, продукт натуральный, за качество отвечаю.
Клаас хватает бутылку и делает большой глоток. Самогон и впрямь неплохой.
— О, молодец. Ты не напрягайся, я просто посижу тут с тобой, потрендю. Тебе х***о сейчас, а так, когда кто-то зудит над ухом, оно легче бывает. Меня Лысый зовут, а тебя как?
— Эдик, — отвечает Клаас, заметив, что самозваный собеседник и вправду обрит под ноль, хотя зарос бородой и усами.
— А, х*р его знает, — разглагольствует бомж после вступительной паузы. — То ли мы такие, потому что жизнь такая, то ли жизнь такая, потому что мы такие…
Вот сплю на подвале — зима… холод… Х**к, свет в морду… Ну шпана, знаешь, бегает… Им же делать не х*ра, вот они и пинают нас… Ё* т, что за люди. Как будто я у него в квартире сплю… Ну, я послал их… А фонарь же в глаза, ни х*я не вижу, сколько их, кто такие… И как меня по руке ё***т! — Б***ь, такая боль, ну п****ц…. Ё* т, — менты! Ну я, туда, сюда: «Извините, мол, спутал. Думал подростки….». Ага… Ушли, а рука болит… Дубинкой х****ли… Поломали, конечно… Я на следующий день пошёл в травмпункт. «Выручайте бедолагу, — говорю. — Все, п****ц, мол, загибаюсь»… Врач, такой мужик оказался… Ну, как говорится, с душой. Отвёл меня в ванну, дал помыться и сразу на рентген. Ага… Ну рука сломана, понятно… Гипс наложил и дал мне бумажку: «Вот, — говорит, — через месяц приходи. На проходной листок покажешь, тебя пропустят». Ё* т… Ну я, конечно, уже не пошёл никуда, сам разрезал гипс на х*й… Но какой человек-то а!.. А другой мне туфли отдал, почти новые… Вот и пойми… А что мне уже, — Лысый хлебает из бутыли. — Я вот чё, думаешь, всё время бухой, просто так что ли? Я, б***ь, в ракетных войсках служил, боеголовки грузил. Вот такая голова, б***ь, — Бомж делает округлый жест руками, словно рыбак, хвалящийся небывалым уловом. — Мы там такие дозы хватали, что Чернобыль отдыхает… Только водярой и спасаюсь… — Лысый помолчал дольше прежнего, обшаривая взглядом надгробья. — Не, когда батюшка Александр здесь, то не жизнь, а малина. У него всегда переночевать можно, помыться там, поесть по-человечески. Но он часто в Абхазию ездит, там помогает. А к другим батюшкам и не суйся, погонят. У них одно на языке: «Кайся». Ну и что… Я говорю: «Каюсь. Но честно признаюсь — ворую». Но я ж у таких как ты воровать не стану. Я около баров караулю вечером… Смотрю, ага, выходит бухой в жопу, а бабки изо всех карманов так и выпирают. Ну, я туда, сюда — мол: «Братан, привет, давно не виделись», — и бумажник из кармана вытаскиваю. Первое дело, как деньги появляются, иду в баню, моюсь. Потом постригусь, ну и, знаешь, бывает, не выдерживаю, расслабляюсь, покупаю себе дорогие сигареты. Менты останавливают: «выворачивай карманы!» Ну, я выверну, сигареты вываливаются. «Ого, — говорят, — ни х*я себе бомжара. Мы́ таких не курим. Где взял?» «Нашёл», — говорю.
Лысый умолкает так же неожиданно как и заговорил. По дорожке возвращаются с похорон верующие. Одеты опрятно: женщины в платках, впереди чисто выбритый мужчина в костюме с галстуком, под мышкой большая Библия в кожаном переплёте, окрест резкий запах дешёвого одеколона. Стайка излучает нечто родное, Клаас уже предался было воспоминаниям, но Лысый перебивает его мысли:
— Батюшка Александр говорит, слышь: «Если сможешь, поезжай в Пицунду, там храм древний есть, а в нём орга́н, послушай. На всю жизнь, говорит, запомнишь». Только я без документов-то в Абхазию не попаду. Да и страшновато что-то туда ехать. В тот конец пройду, а обратно как?
«Точно, — спохватывается Клаас, — орган! Завтра как раз воскресенье».
Ему во что бы то ни стало надо занять ещё один выходной. Путешествия и музыка, органная музыка в особенности, творят с ним чудеса. Кажется, нет такой депрессии, одолеть которую не в состоянии звуки орга́на. На душе не проясняется, но любое переживание, даже самое болезненное, обретает благодаря орга́ну глубину и перспективу. Банальное становится трагичным, и каждое чувство занимает отведённое ему в мироздании место.
— Ты чё, понимаешь по ихнему? — Лысый тянет голову к листку со стихотворением. — Но это не английский. Вот погоди, угадаю. Немецкий!
Клаас кивает
— Списал где, или твоё?
— Моё.
— А чё по-немецки? Сам что ли из них? Я одного знал такого, он уже помер, наверное. На войне его разведчица наша как языка взяла. Ну и поженились… А чё ей, наших мужиков-то повыбило. Фриц не Фриц — х*й стоит, зарплату домой носит.
— Я из российских немцев, — уточняет Эдик задиристо. — Мои предки ещё при Екатерине в Россию переселились.
— Ну, раз ты всё про немцев знаешь, — оживляется Лысый, не обращая внимание на уточнение, — то вот скажи: кто спас Гитлеру жизнь, когда на него покушались?
— Не кто, а что, — поправляет Клаас с досадой. — Стол дубовый его спас.
— Вот точно, знаешь! А то я одного спросил, ну он хвалился мол: «Я про Гитлера всё знаю». Я говорю: «Кто его от покушения спас?» а он мне: «Офицер его закрыл собой…» Какой там офицер! Стол его от бомбы закрыл, а не офицер!
Лысый принимается рассказывать про своего раскулаченного деда, бежавшего в Германию, и якобы вернувшегося вместе с немецкими войсками в чине оберштурмфюрера СС, но Эдик уже не слушает. Он думает о том, сколько ещё веков должно пройти, прежде чем слово «немец» перестанет ассоциироваться с Гитлером, СС и оберштурмфюрерами.
«Наверное, про всю эту нечисть забудут лишь тогда, когда на земле не останется ни одного немца, — негодует он. — И то неизвестно. Римлян помнят благодаря Цезарю и легионерам, хотя у них были Вергилий и Сенека. Кто знает, останется ли от немцев Бах и Гёте, или же Гитлер с Гиммлером?»
Во всяком случае, из семейной памяти Клаасов национал-социалистическую страницу не вырвать. Их род, рассеянный по всему СССР, намертво зажало между шестернями обоих социализмов — красного и коричневого. Хуже того, Клаасы сами стали этими шестернями.
Представители украинской ветви отличалась крутым нравом. Они оставили пацифизм предков и бросились в море перемен с головой, причём родные брат и сестра оказались во враждебных лагерях. Генрих Клаас, фанатичный коммунист, в сентябре 1939 года в составе отрядов особого назначения НКВД «чистил» оккупированные польские земли. С западной стороны новой границы эсэсовцы отправляли неблагонадежных в концлагеря, а по восточную сторону то же самое делали осназовцы. Солдаты РККА и вермахта встретились в Бресте, на совместном параде. Дядя Генрих, как звали деда, вспоминал об этом лишь в крепком подпитии. Гудериан будто бы сказал тогда генерал-лейтенанту Кривошеину: «Я передаю Вам город в хорошем состоянии. Постарайтесь сохранить его». Те и хранили. Когда начался «русский поход», то есть Великая отечественная, защищали Брест до последнего.
«А что ещё оставалось? — вопрошал дядя Генрих риторически и отвечал сам же. — Боялись не немцев, а местных, тех, кто остался. От них пощады не жди». Когда Эдик спрашивал о поляках, дядя пропускал рюмку, махал рукой и говорил только: «Страшные дела творились». Эдик продолжал расспросы, однако дядя Генрих запирался и ни в какую не хотел рассказывать подробности. Дядя Генрих отличился и в партизанском отряде в Белоруссии. Узнал он о высылке родни в Казахстан уже после войны. Он очень наглядно мог себе вообразить, как его родственников загоняли в товарные вагоны, как выбрасывали трупы тех, кто не выдержал путешествия на Восток. Вспомнил ли он тогда о высланных им поляках, Эдик не знал.
