Конечно, у них с Лиз родятся дети. При этой мысли ему чуть полегчало.
Боже, не слишком ли он размечтался? Не рановато ли? Но ведь когда они остановились в мотеле и легли в постель, а потом просто лежали, ничего не делая, Лиз вдруг сказала:
— Знаешь что?
— Что? — откликнулся он.
— Я хотела бы родить тебе ребенка, я правда родила бы. Хочу этого больше всего на свете.
И он подумал тогда о ней как о движимом инстинктами женском теле, рыскающем в поисках мужчины, который оплодотворил бы ее, а потом, когда это случится, она будет искать место, где можно будет родить. Какое-нибудь спокойное, безопасное место. Одним оплодотворением дело не кончится, ей потребуется и все остальное. Как может она обойтись без остального? Если представить себе, что она забеременела от него, то это будет только начало их отношений. А если не забеременела, то думает об этом. Когда она снова ляжет с ним — если это произойдет, — эта мысль не покинет ее. Конечно, она не осмелится зачать до тех пор, пока не будет ясно, что он может и готов уйти от Вирджинии. В каком-то смысле ему повезло, что он сейчас женат: Лиз никогда бы не пошла на такой риск, она даже в своей легкомысленной спешке не способна снять колпачок или оставить диафрагму в коробке. Так что можно не беспокоиться, что она огорошит его таким известием. Если они не совершат ошибку.
Но Роджер прекрасно знал — пусть Вирджиния думает иначе, — что Лиз вполне соображает, что к чему. Особенно в том, что касается диафрагмы и как ее носить. В этом ее глупой не назовешь. Тут уж она не ошибется. И не потому, что ее ведет какое-то внутреннее чутье. Просто она не может позволить себе ошибиться. Слишком велика будет цена.
«Люблю ли я ее? — спрашивал он себя. — И о чем на самом деле этот вопрос?»
Нет, решил он, наверное, нет. Но ведь он и Вирджинию никогда не любил, и Тедди, и ту девочку в школе, что звали Пегги Готтгешенк, первую девчонку, с которой у него что-то было. В наше время никто никого не любит, как никто не молится и не вскрывает желудки ласточкам, чтобы узнать будущее.
«Но я бы защищал ее, — думал он. — А что может быть ближе к любви, чем это? Если бы встал вопрос: я или она, я, не задумываясь, позволил бы отрубить себе голову, лишь бы спасти ее. Разве этого недостаточно? Остальное — пустой треп.
У меня было такое чувство к брату. Перед тем, как он умер. Пожалуй, я чувствовал это к ним всем: к брату, потом к Пегги Готтгешенк, к Вирджинии Уотсон, теперь вот к Лиз Боннер. Ну, и что из этого следует? Следует ли из этого, что я лжец? Или что я сам себя дурачу? Да нет. Это доказывает только одно: что ничто не вечно. Даже здание «Банка Америки», в который стекаются все деньги и свидетельства о собственности в Калифорнии. Когда-нибудь исчезнет и оно. Пройдет не так много времени, и нас всех не будет. Но моя любовь так же велика, как и их любовь, которая уже стала почти преданием».
Зазвонил телефон. Он снял трубку.
— Здравствуй, — с придыханием сказала ему в ухо Лиз.
— Здравствуй, — сказал он.
— Как дела?
— Хорошо.
— Он ушел, — сообщила она. — Приезжай скорей.
— Еду.
— Поторопись, — попросила Лиз и повесила трубку.
Роджер запер магазин, сел в машину и на всех парах помчался в Сан-Фернандо.
В полдевятого того же вечера Вирджиния позвонила в магазин. Никто не ответил. Подождав до девяти, она позвонила снова.
В подавленном настроении Вирджиния набрала номер матери.
— Я тебя не подняла? — спросила она.
— В девять-то часов?! — ответила Мэрион. — Ты, наверно, совсем старушенцией уже меня считаешь.
— А я тут одна сижу. Роджер уехал в магазин, поработать.
— Бедняжка Роджер, — сказала Мэрион. — Он поговорил с Чиком Боннером про магазин?
— Нет, — ответила Вирджиния. — Что ты об этом думаешь? Тебе понравилась идея?
— По-моему, из этого могло бы что-то выйти.
— Чик тебе понравился?
— Да, — сказала Мэрион. — Прямой человек, как мне показалось, и недюжинных способностей.
— Как думаешь, он смог бы стать хорошим партнером для Роджера?
— Думаю, он был бы отличным партнером. Если бы Роджер смог с ним сработаться и не чувствовать… как бы это сказать? Не обращать внимания на некоторое неравенство.
— А как тебе Лиз Боннер?
— Мне нужно отвечать?
— Пожалуйста, — сказала Вирджиния. — Ты не заденешь моих чувств.
— Мне лично кажется, — начала мать, — она как раз из тех, кого я и ожидала встретить здесь, в Лос-Анджелесе. То есть это женщина, ничего особенного из себя не представляющая. Какая-то никакая. Пустое место. Ни говорить не умеет, ни держать себя, ничего-то она не знает. По-моему, здешние автокафе, универмаги и закусочные полны таких девушек.
— Вот и я так считаю, — сказала Вирджиния. — Такие в супермаркетах раздают бесплатные образцы какого-нибудь нового плавленого сыра.
— Нет-нет, — возразила миссис Уотсон. — Я скажу тебе, что это за тип людей. Она из тех — ты послушай меня, Джинни, — из тех, кто… В общем, представь, что тебе нужно пробраться к прилавку с майонезом, чтобы купить баночку со скидкой, не за семьдесят девять центов, а за сорок девять; и вдруг дорогу тебе перегораживает тележка. А тележку эту толкнула туда, чтобы ты не успела пройти, такая вот полненькая коротышка, а сама она уже у прилавка с майонезом, и пока ты кипишь от злости и бормочешь себе: «Эта баба что, навсегда проход заблокировала?» — эта пышка одарит тебя беззаботной улыбочкой и уведет последнюю баночку майонеза за сорок девять центов.
— Зачем ты это говоришь?
— Просто знаю, и все, — сказала миссис Уотсон.
— Ты хочешь сказать, что не так уж она и глупа? Что ты имеешь в виду? — Вирджиния почувствовала, что начинает злиться. — Поконкретнее.
— Я просто хочу сказать, что эта ее тележка — понимай, как знаешь — скоро может встать на твоем пути.
— Мне не очень понятны такие метафоры.
Миссис Уотсон решила сменить тему:
— Давай поговорим о чем-нибудь более приятном.
Они потолковали о том о сем, потом Вирджиния нашла какой-то предлог и повесила трубку.
«Надо же, откуда такая стыдливость», — подумала она. Но разговор-то она сама завела.
Вирджиния снова позвонила в магазин. И снова никто не подошел. И тут она решилась на нечто заведомо нехорошее. Посмотрев в окно, она убедилась в том, что нигде поблизости нет их «олдса». Потом приоткрыла входную дверь, чтобы можно было услышать звук подъезжающего автомобиля, пошла в спальню, к комоду, и выдвинула нижний ящик. В нем Роджер хранил личные вещи. За все время, что они прожили вместе, она ни разу не заглянула в этот его тайник. Но сейчас все изменилось, оправдывала она себя. Мне ничего больше не остается, должна же я что-то предпринять. Не могу я просто сидеть сложа руки.
Но все равно было противно.
Какое унизительное это занятие. Нет, не стоит, говорила она себе. Забудь об этом. Только хуже будет. Это хуже всего — вот так рыться в вещах. Высматривать, выискивать, да еще слушать в одно ухо, не подъезжает ли машина.
Что я скажу, если он меня застукает? Это будет конец всему.
Но Вирджиния не остановилась, пальцы быстро заработали. Она просматривала бумаги, фотографии: это были деловые документы, а на снимках в основном — они вдвоем. «Как кстати», — усмехнулась она. Их фотографии, свидетельство о браке, документы о его разводе с Тедди, налоговые декларации, справки страховой компании о медицинском осмотре, свидетельство о праве собственности на дом, договор о страховании дома от пожара, бесчисленные бумаги, связанные с магазином… От усиливающегося чувства стыда она вся покраснела, как будто ее ошпарили кипятком.
В самом низу она обнаружила пакет из светло-коричневой бумаги. Открыть? Она размотала бечевку и открыла пакет.
И не поверила своим глазам: в нем оказались фотографии, вырванные из журналов «только для мужчин». На одной с луком и стрелой стояла Джейн Расселл[26]. На другой в профиль у окна красовалась Мэрилин Монро в комбинации, сквозь которую просвечивал лифчик. «Боже мой!» — воскликнула про себя Вирджиния и села на стул, чтобы лучше рассмотреть фотографию. Свет, казалось, проникал даже под лифчик.
Каприз яркого освещения обнажил взгляду грудь и сосок. «Какой большой, — подумала она. — И похож на фасолину».
Словно загипнотизированная, она вернулась к содержимому пакета. Дальше лежал календарь за 1950 год. На нем была запечатлена раздевающаяся молоденькая девушка с довольно невзрачным лицом. Из одежды на ней было только что-то вроде набедренной повязки, да и та была расстегнута, демонстрируя голое бедро и большую часть таза. Груди у девушки, по мнению Вирджинии, были дрябловатые, обвисшие. А место сосков, к ее удивлению, занимали лишь красные пятна.
Под календарем она обнаружила обычный конверт за три цента, а в нем — пачку свернутых и перевязанных листков бумаги. Она развязала веревку. Развалившаяся пачка упала ей на колени. Бумага была грубая, нелощеная, а картинки такие тусклые, что вначале ничего нельзя было различить. На первой было изображено что-то анатомическое; в конце концов, ей удалось рассмотреть женское тело, изогнутое немыслимым образом. «Что это вообще такое?» — удивилась она и посмотрела на следующий листок. Там были мужчина и женщина. И тут до нее дошло, что впервые в жизни она видит похабные картинки. Да это же порнография, и она совсем не похожа на то, что она всегда себе представляла. Тут было что-то бесформенное, извращенное, почти смешное. Это было отвратительно. Она просмотрела остальное. «Как могут человеческие тела принять такие формы?» — спрашивала она себя. Хуже, чем в старой книге по медицине, попавшейся ей как-то на глаза в приемной у врача. Но выглядит почти так же. Она свернула листки и сунула пачку обратно в конверт.
