Каприз яркого освещения обнажил взгляду грудь и сосок. «Какой большой, — подумала она. — И похож на фасолину».
Словно загипнотизированная, она вернулась к содержимому пакета. Дальше лежал календарь за 1950 год. На нем была запечатлена раздевающаяся молоденькая девушка с довольно невзрачным лицом. Из одежды на ней было только что-то вроде набедренной повязки, да и та была расстегнута, демонстрируя голое бедро и большую часть таза. Груди у девушки, по мнению Вирджинии, были дрябловатые, обвисшие. А место сосков, к ее удивлению, занимали лишь красные пятна.
Под календарем она обнаружила обычный конверт за три цента, а в нем — пачку свернутых и перевязанных листков бумаги. Она развязала веревку. Развалившаяся пачка упала ей на колени. Бумага была грубая, нелощеная, а картинки такие тусклые, что вначале ничего нельзя было различить. На первой было изображено что-то анатомическое; в конце концов, ей удалось рассмотреть женское тело, изогнутое немыслимым образом. «Что это вообще такое?» — удивилась она и посмотрела на следующий листок. Там были мужчина и женщина. И тут до нее дошло, что впервые в жизни она видит похабные картинки. Да это же порнография, и она совсем не похожа на то, что она всегда себе представляла. Тут было что-то бесформенное, извращенное, почти смешное. Это было отвратительно. Она просмотрела остальное. «Как могут человеческие тела принять такие формы?» — спрашивала она себя. Хуже, чем в старой книге по медицине, попавшейся ей как-то на глаза в приемной у врача. Но выглядит почти так же. Она свернула листки и сунула пачку обратно в конверт.
Закрыв пакет, она положила его на место, в ящик комода к деловым бумагам.
Человек, получающий удовольствие, разглядывая такие картинки, должен быть ненормальным, думала она.
«Раз он держит у себя эти изображения, значит, у него точно есть какой-то выверт в психике», — заключила Вирджиния, выходя из комнаты.
Дрожа, она прошла на кухню и стала у плиты.
С ним всегда было что-то не так, сказала она себе. И ей показалось, будто он рядом, навалился на нее своим худым костлявым телом. Будто дышит ей в лицо.
«Господи», — прошептала она. И содрогнулась.
Сама виновата. Зачем нужно было смотреть? Вот и получай по заслугам. Картинки плыли у нее перед глазами. Нужно избавиться от них, сказала она. Я должна это сделать. Зачем я стала там рыться? Смогу ли я теперь когда-нибудь снова думать о… сексе, как прежде?
Она закурила, долго стояла с сигаретой. Потом открыла холодильник и поискала, чего бы такого съесть, сладенького чего-нибудь, что ли. Нашла в морозилке остатки мороженого. Доев его, она почувствовала себя лучше. Снова закурила и принялась расхаживать по дому.
Постепенно Вирджиния успокоилась, к ней вернулось обычное расположение духа.
«Что это я в истерику впала, — подумала она. — Все мужики, начиная с восьмилетнего возраста, западают на такие картинки. И Роджер как все. В магазине это добро небось передают из рук в руки. Может, их ему другой торговец с этой же улицы дал или Пит, или Олсен.
Даже мальчишки вон на стенах в туалетах пишут. И на заборах. И рисуют всякое. Это в природе вещей — со времен древних египтян до наших дней».
Значит, у нее просто ум за разум зашел. Палец покажи — готова уже на людей кидаться. Она утратила способность объективно воспринимать мир — да, и сама в этом убедилась. Здравый смысл стал меня подводить, решила она. Во всяком случае, есть одна польза от происшедшего: я обрела осознанность.
Вирджиния включила радио и послушала музыку, потом новости из Кореи. На верхней полке книжного шкафа стоял сборник рассказов, печатавшихся в «Нью-Йоркере» и «Харперсе». Она удобно устроилась с книгой на диване и стала просматривать ее с предисловия, пропуская первые абзацы, потом целые страницы, почти дойдя до конца и так ничего толком и не прочитав. Наконец один рассказ заинтересовал ее. Речь в нем шла о Новой Англии. Она обратила внимание на имя автора — это была женщина. Она дочитала рассказ до конца, ей понравился живой слог.
Вот бы мне научиться так писать, вздохнула она. Может быть, чувство ритма помогло бы ей. Ритм важен во всем.
Отложив книгу, Вирджиния пошла в спальню и, сняв юбку и блузку, надела трико и хлопковую футболку. Потом поставила в гостиной пластинку с «Вальсом» Равеля и, чуть помедлив, начала танцевать.
Во время танца у нее созрела мысль. Можно ведь позвонить Боннерам, подумала она. Проверить.
Она стала перебирать в уме все возможные варианты. Если никто не ответит, можно предположить, что никого нет дома или что Лиз и Роджер там. Если к телефону подойдет Чик, можно считать, что Роджера там нет, но Лиз может быть, а может и не быть дома. Если она будет дома, значит, все хорошо. Но если она не дома…
— О, господи, — вслух сказала Вирджиния и прекратила танцевать.
К черту. Не стоит.
Подняв трубку, она набрала номер матери.
— Спала? — спросила она. — А, ведь я уже спрашивала.
— Может быть, на этот раз уже и спала бы, — сказала Мэрион. — Роджера у меня нет, если ты это хочешь знать.
— Я знаю, где Роджер, — вскинулась Вирджиния. — Я не по этому поводу звоню. Он работает у себя в магазине, в подвале. Просто хотела пригласить тебя пообедать завтра в городе.
Это было первое, что пришло ей в голову.
— Ну, можно. Ты о чем-нибудь конкретном хотела со мной поговорить?
— Нет, — ответила она. — Я за тобой заеду часов в двенадцать. По дороге решим, куда поедем.
— Мне надеть все лучшее? Поведешь меня в модный ресторан?
— Да нет, оденься, как обычно.
Она повесила трубку. Ей стало легче. Мысль о предстоящем обеде с Мэрион приободрила ее. Можно будет поговорить.
Чтобы скоротать время, Вирджиния стала думать о разных недостатках Лиз Боннер. Нужно обладать весьма воспаленным воображением, чтобы считать Лиз опасной или эффектной, убеждала она себя. Она дорисовала придуманный ею образ Лиз — низенькой полной женщины, раздающей в супермаркете бесплатные образцы крекеров и чеддера. А на спине формы должно быть ее имя, придумала она. Вышитое красными нитками слово «ЛИЗ» — чтобы любой мог обратиться. Красная вышивка возвещает: «Супермаркет Эрниз. А меня кличут Лиз, если вдруг понадоблюсь. Нужно просто позвать. Я здесь, чтобы помогать вам».
Глава 17
Она держала его в объятиях, держала в себе так близко и так далеко, насколько он позволял. Она ласково гладила его по спине, уткнувшись губами ему в ухо и чувствуя на них собственное дыхание. В спальне пахло корицей.
— Ты — мой, — сказала она. — До смерти могла бы тебя замучить.
«Я тебя люблю, — произнесла она про себя. — Что сказала бы твоя жена?»
Протянув руку, Лиз приподняла штору: ей хотелось видеть его. В комнату проник свет, часть окна приоткрылась. В гостиной соседнего дома был зажжен свет, как и в гостиных других домов на противоположной стороне улицы. На одном крыльце свет горел ярче, чем на других. На дорожке, ведущей к нему, стоял трехколесный велосипед и игрушечный легковой автомобиль. Лиз лежала и слушала доносившиеся от соседей звуки радио и голоса.
— Вот, расселись сейчас в гостиных, — проговорила она. — Смотрят телевизор и штопают носки.
— Ты о ком? — спросил Роджер.
— Да обо всех. Разговаривают о… — Она подумала. — Мистер Дэниелс говорит, что в июне повысят окружные налоги. Мистер Шарп говорит, что ему больше нравится смотреть выступления аккордеонистов, чем спектакли. Миссис Фелтон говорит, что идет распродажа мыла «Тайд» в больших кусках. Который час? Девять? Что сейчас по телевизору? Ты, поди, знаешь, телевизорами ведь торгуешь.
— Не знаю, — сказал он.
Голос его прозвучал приглушенно — он зарылся лицом в подушку и волосы Лиз. Она пригладила ему волосы. Его колючий подбородок прижимался к ее плечу. Когда он говорил, щетина впивалась ей в кожу.
— У тебя очень хорошая спина, — сказала она.
— Что это значит?
— Ты не толстый. С тебя не свисают во все стороны жировые складки.
Лиз подвинулась, чтобы приподняться. Ей хотелось смотреть в окно и видеть всю улицу, каждый дом.
— Интересно думать про них, — сказала она. — Про людей, которые там живут. Как ты думаешь, что бы они сказали, если бы видели нас?
Она вспомнила о Вирджинии, она всегда о ней помнила. Вот, лежу здесь с ее мужем. Я думаю об этом так — Вирджиния, твой муж принадлежит мне. Не нужно меня за это ненавидеть.
— Тебе не больно? — спросил Роджер.
— Нет. Лежи спокойно. — Она сжала его в объятиях так, что услышала, как у нее самой что-то хрустнуло. — Ты не тяжелый.
Намного легче, чем тот, другой, подумала она. Какими разными могут быть тела!
Если бы они нас видели, то окаменели бы. Так и вижу их — стоят тут мраморными статуями среди зарослей сорняков и ежевики, думала она. Стены растрескиваются… Лиз видела словно наяву, как ветшают дома, разваливаются, зарастают розовыми кустами, рушащими их, пока те не проваливаются вниз. А каменные статуи стоят разинув рты. «Мы состарились, глядя на вас, — говорят они. — Мы ведь не можем отвернуться».
