не успокаивается.
Он проникает в новые расщелины. Он находит новые разветвления своей темы.
Тема вызывания теней наталкивает его мысль на вопросы наследственности.
Он может изучить, так сказать, по первоисточнику разные черты, отличающие знатные роды.
Он может проследить, откуда в одном роду происходит длинный подбородок. Почему другой род в двух поколениях изобилует мошенниками, а в двух следующих — дураками. Почему третий — состоит из помешанных, а четвертый — из негодяев. Каким образом жестокость, лживость и трусость стали характерными чертами Некоторых фамилий. Кто первый занес в тот или другой благородный род сифилис, пере- ’ шедший в следующие поколения в форме золотушных опухолей. И все это для Свифта лишь предлог для осмеяния чванства, так называемых «благородных», аристократических родов. Затем он опять (в который раз) обрушивается на писателей:
«…в каком заблуждении держат мир продажные писаки, приписывая величайшие военные подвиги трусам, мудрые советы — дуракам, искренность — льстецам, римскую доблесть — изменникам отчеству, набожность — безбожникам» целомудрие — содомитам, правдивость — доносчикам».
И опять: сколько подлецов возводилось, на высокие должности, облекалось доверием, властью, почетом, осыпалось материальными благами!
Какое огромное участие принимали в дворцовых движениях, государственных советах, сенатах сводники, проститутки, паразиты и шуты!
Совершенно невозможно привести полностью или хотя бы дать представление об этих заново бурлящих, этих вулканических потоках свифтовской сатиры.
Но, может быть, читатель думает, что хотя бы после них успокаивается Свифт?..
Нет.
У него готова новая выдумка.
Опять король. Опять трон, подданным короля надо пресмыкаться у подножья этого трона. Человек в подобострастии должен ползать как собака. Больше того, как змея, как мокрица. Он должен буквально лизать пыль. И Свифт подробно описывает, как набивались рты верноподданных этой пылью.
Но и этого ему мало.
Для того, чтобы окончательно выразить свою ненависть, ему нехватает ни образов, ни слов.
Ему кажутся маловыразительными самые грубые и самые злые человеческие слова. Ему мало прибегать для сравнений к самым грубым физиологическим отправлениям. Ему все это кажется маловыразительным, не достигающим цели.
В сатирическом исступлении своем он обращается к издевательской зауми, к словам-гримасам и тщательно выписывает их.
«Благословение» королю он изображает так:.
«— Икплинг глоффзсроб сквутсеромм блиоп мляшнальт звин тнодбокеф слиофед герлеб ашт».
Это «приветствие» установлено в «Лапуте» законами страны для всех лиц, допущенных к королевской аудиенции.
Издевался ли еще кто-либо подобным образом над воздаванием почестей коралям?
А перевести это приветствие, — пишет Свифт, — можно так:
— Да переживет ваше небесное величество солнце на одиннадцать с половиною лун.
Эта часть «Путешествия в Лапуту» неисчерпаема по злым выдумкам, по своей безудержной фантазии. Покончив с обыкновенными смертными людьми, Свифт выдумывает «бессмертников».
Он ставит вопрос так: что. было бы, если б люди были бессмертными.
И, вот, в Лапуте рождается особый тип людей с пятнышком на лбу, которые называются струльдбругами или бессмертниками.
Разумеется, это дает Свифту канву для новых издевательств, которые очень часто принимают социальную окраску.
Струльдбруг, вечно живущий человек, естественно, сможет стать богачом.
Свифт издевается:
«При помощи бережливости и умеренности он с полным основанием мог бы рассчитывать лет через двести стать первым богачом в стране»…
Затем, со временем он затмил бы, конечно, всех своей ученостью.
Затем он вел бы тщательную летопись всех выдающихся общественных событий и беспристрастно зарисовывал бы характеры сменяющих друг друга монархов и выдающихся государственных деятелей.
А главное — «прибавьте к этому удовольствие быть свидетелем различных революций и уничтожения государств и империй».
Тут интересно отметить, что у Свифта смутно, но все же ощутимо намечаются возможности будущего т. е. он видит перспективу грядущих социальных переворотов.
Может быть, полубессознательно, но он чувствует тот невероятный размах, те широкие масштабы, какие неизбежно должны будут принять действия, связанные с коренным переустройством мира, — переустройством, о котором так жадно, — не взирая на весь его скептицизм, — и так упорно мечтал Свифт.
Он пророчествует, что во всех слоях общества, от высших до низших, произойдут перемены. Города превратятся в древние развалины. Безвестные деревушки станут резиденциями королей. Знаменитые реки высохнут в ручейки. Океан может обнажить один берег и наводнить другой. Могут быть открыты неизвестные страны. Культурнейшие народы погрузятся в варварство, а народы самые варварские приобщатся к культуре.
И тем не менее — возвращаясь к своему повествованию — «безсмертников»-струльдбругов своих он описывает чрезвычайно уничижительно. Эти уроды ничего не видят, не понимают, их все ненавидят и презирают, и они нищенствуют, прося дать им сломскудаск, то есть подарок напамять, ибо официально им нищенство запрещено…
5
В четвертой части «Гулливера» — в «Путешествии в страну Гуигнгмов» — Свифту надоедает, наконец, копаться в людях.
Сатира Свифта не самодовлеюща. Это ни в коем случае не сатира для сатиры. Кто не понимает этого в Свифте, тот не понимает основ его творчества.
Свифт крайне скуп на громкие заявления, на особые подчеркивания идейной стороны своего дела.
Но отдельные замечания на этот счет, как мы видели, у него все же прорываются, и им веришь, всегда веришь, т. к. они безусловно искренни и независимо от того, в какой обстановке они произносятся и в чьи уста вложены — Гулливера, или же их произносит сам Свифт.
«Я воспитал в себе глубокую ненависть ко всякой лжи и притворству, и истина стала мне столь любезной, что я решил пожертвовать всем ради нее».
В какой бы обстановке и в какой бы ситуации ни раздавались подобные заявления — им веришь, ибо они исполнены настоящей серьезности, горечи и подлинной принципиальности.
Свифт не революционер. П. Крапоткин различает понятия революционера и мятежника: революционер отличается от мятежника тем, что имеет план действий, он знает, во имя чего разрушает. Мятежник этого плана Не имеет или он ему недостаточно ясен. В этом смысле Свифт, конечно, мятежник. Он мятежный анархист, восстающий против власти, против денег, против порабощения человека человеком, против религии, защищающей такой порядок, против науки и литературы, если они готовы защищать этот тяжкий (и гнусный режим, против всего, что прямо или косвенно его поддерживает, дает ему силу экономическую, политическую или моральную, пробует найти ему разумное объяснение или оправдание.
Он хочет все это разрушить «до основания», а затем…
Вот этого «затем» у Свифта нет.
Свифт — мятежник-одиночка, гениальный, но-Тем. не менее беспомощный. Он видит скверны мира, он искренне хочет их изменить. Но не знает, как. Он бранит людей. Он указывает с беспощадной ясностью, правдивостью и остроумием на гнусную путаницу всевозможной лжи и мерзости, на это мерзкое болото.
Но он не знает, какие могут быть намечены пути для выхода из него.
И он опять и опять
