Стихи Тициана Табидзе почти у всех переводчиков сохраняют «свое лицо»; вместе с тем в них особенно ощутима «индивидуальность» каждого переводчика: выразительная точность и отрешенность от самого себя Бенедикта Лившица, властная самостоятельность Пастернака, мягкий лиризм Сергея Спасского, экспрессивность Павла Антокольского, замысловатость Леонида Мартынова, классичность Льва Озерова…
В переводах Николая Тихонова подчеркнуты детали, поэтическая живопись, лирическая сюжетность.
Вот в тихоновском переводе цветущие сады Орпири, — лейтмотив, характерный для творческой зрелости Табидзе, — воплощение поэтичности жизни, один из критериев истинности поэзии:
Лет двадцати этих будто и не было,Малым ребенком лежу во дворе я,Снится еще не забытое небо мнеДетства, что лаской меня еще греет…
В высях мучительных небо расплавлено,Звезд ледяное сияние льется,Строки пройдошеством ныне приправлены, —Сердце ж мое по-старинному бьется.
Чем это проще в стихах моих скажется,Тем будет сердцу и радости больше,Майской красы всей цветущею тяжестьюБьет меня яблоня ночью хорошей.
Небо багровое, небо рогатое…Ночью быть ветру — такое крылатое!
«Орпири», 1926Как подчеркнута здесь внешняя, описательная выразительность знакомой картины, выявлен лирический подтекст, ретуширована в стиле тихоновской афористичности мысль.
Н. Заболоцкий писал Тициану Табидзе: «Я очень страшусь пунктуальной передачи смысла в том случае, если это звучит в русском стихе нарочито и неестественно. Я стремлюсь к тому, чтобы перевод звучал как оригинальное стихотворение. Это не значит, конечно, что я допускаю искажение смысла. Я стараюсь только интерпретировать смысл в том случае, когда это требуется для легкости и ясности стиха» (письмо от 2 августа 1936 года). Николай Заболоцкий избегал пунктуальности в тех случаях, когда буквальная передача смысла оригинала бывала в разладе с духом русского языка или когда буквальный пересказ отдельно взятого образа придавал ему совершенно иной, чем в грузинском оригинале, эмоциональный оттенок; или просто образ мог показаться непонятным или неловким в силу национальной специфики бытового и даже психологического характера.
Пастернак по-своему интерпретировал поэтический строй оригинала.
Возьмем один из лучших его переводов Тициана Табидзе:
Иду со стороны черкесскойПо обмелевшему ущелью.Неистовей морского плескаСухого Терека веселье.
Перевернувшееся небоПодперто льдами на Казбеке,И рев во весь отвес расщепа,И скал слезящиеся веки…
Здесь у Пастернака — пейзаж, эмоционально насыщенный, напряженный, но все же — просто пейзаж: в нем нет прямого выражения чувства. В оригинале — выражение чувств: «Иду со стороны черкесской, приближаюсь к Дарьялу. Обмелевший Терек — одна капля, но морем хлынул он сквозь мое сердце. Опрокинулось надо мной треснувшее небо, и на небо — другое небо, Казбека, очарованного Дарьялом. Глаза промывает Терек слез…».
Внешне — разное; но в сущности Пастернак передает именно это настроение, это состояние души, — он лишь убирает в подтекст открытое авторское «я», что ничуть не мешает ему скрытно присутствовать в самой напряженности эмоционального строя стихотворения, в точно переданном пейзаже, увиденном глазами до слез взволнованного человека.
«И смотрю я на алмазные пропасти. За мною идет мой Демон. Вижу гигантские плети мускулов и железный аркан на шее. Знаю, ждет меня эта судьба, и то знаю, что я этой судьбы достоин. Дорогая, я не болтун, и самоубийство — не бахвальство. Тянет меня, как грозу, невидимое дно этих пропастей. Знаю: ты женщина — как все женщины; знаю, и это тебе сомнительным кажется. Я хочу быть отважным, как Мцыри — в ту страшную ночь, когда он терзал барса. Полон я тобою до самого сердца; я — поток несущихся слез. Хотел бы я упасть на этой дороге замертво, хотел бы я раскрыть здесь свое чистое сердце, — меня убили разбойники за Арагвой: ты в моей смерти не виновата».
Так у Табидзе.
Пастернак поэтически концентрирует эмоциональное, духовное содержание этого лирического сюжета, почти не заботясь о внешней похожести поэтической конструкции; он даже заведомо искажает ее, — мелькают вешками осколки поэтических образов оригинала:
…Я знаю, от кого ты мчишься,Погони топот все звончее.Плетями вздувшиеся мышцы…Аркан заржавленный на шее…
Нет троп от демона и рока.Любовь, мне это по заслугам.Я не болтливая сорока,Чтоб тешиться твоим испугом.
Ты — женщина, а кто из женщинНе верит; трезвость не обманет;Но будто был я с ней обвенчан —Меня так эта пропасть тянет.
Хочу, чтоб знал отвагу Мцыри,Терзая барса страшной ночью,И для тебя лишь сердце ширюИ переполненные очи.
Свалиться замертво в горах бы,Нагим до самой сердцевины.Меня убили за Арагвой.Ты в этой смерти неповинна.
Это — почти импровизация на тему, предложенную Тицианом Табидзе; и вместе с тем, это — поэтически верная интерпретация лирического смысла стихотворения.
И главное — это поэзия!
«Если бы у меня был другой характер, — говорил Борис Пастернак, — если бы жизнь по-другому сложилась, может быть, я задержался бы на этом и посвятил бы себя изучению языка. И, может быть, я бы „переперевел“ эти свои переводы Тициана Табидзе, Чиковани и Яшвили в том смысле, что я передал бы то, чего не передал в той половинной или четвертной передаче, которой я располагал. Но вы получили все-таки понятие о художниках. Я рассказал только их образы, метафоры и мысли, но можете себе представить, какова эта поэзия, если даже при таком ограниченном показе и то уже что-то получается. А если бы я, кроме того, мог передать какую-то внутреннюю сущность быта, которая только в языке передается, а без знания языка ее никогда не уловить, потому что никакой подстрочник не может ее дать; если бы я мог передать какие-то постижения языка, его полутени, какие-то резкие лучи, по нему пробегающие!» (из выступления Б. Пастернака на Первом Всесоюзном совещании переводчиков в 1936 году).
* * *
«Осенью 1928 года, около двух часов ночи, я с одной моей приятельницей поднимались по Чавчавадзевской улице, — вспоминает Симон Чиковани. — В самом начале подъема мы догнали Тициана Табидзе, возвращавшегося домой, по-видимому, с очередного дружеского ужина. Он был в приподнятом настроении и очень обрадовался нашей встрече.
В ту пору он был уже несколько тучноват и утерял свой прежний облик, но был очень своеобразен и резко выделялся своей наружностью на фоне тогдашнего Тбилиси. Большие голубые глаза с тяжелыми веками казались несколько выпуклыми, и какое-то незаконченное, детское выражение сквозило иногда на его полноватом лице. Чуть поредевшие волосы, подстриженные спереди легкой челкой, спадали на высокий лоб. Челкой и своей характерной полнотой он напоминал образы, запечатленные на картинах Ганса Гольбейна, и всем своим внешним обликом с первого взгляда походил на людей с полотен эпохи Ренессанса. Он любил прогуливаться по проспекту Руставели, беседуя с друзьями. Часто останавливался, уточняя узловые темы беседы. Или же шел один — широкими старательными шагами, словно шаг за шагом следуя за караваном верблюдов в пустыне. Посторонний прохожий не мог не задержать на нем своего взгляда. В петлице у него всегда красовалась алая гвоздика. Одной рукой он то и дело подбоченивался на ходу, в другой же, казалось, только для того и держал папиросу, чтобы дать возможность полюбоваться своими длинными, красивыми пальцами…
Таким мы увидели Тициана в ту ночь на подъеме улицы Чавчавадзе. То ли из симпатии к моей спутнице, то ли по внутреннему побуждению или из желания поразить меня поэт захотел во что бы то ни стало прочесть нам свои новые стихи. Мне и раньше приходилось слушать его, но его манера чтения не очень нравилась мне, я находил, что читает он слишком лихорадочно и немелодично. Казалось, от такого чтения стихи делаются аритмичными, у строчек как бы стесняется дыхание. Его чтение походило на его походку, на то, как он носит свое тело, на его чуть развинченные движения. Но совсем иное открылось мне на подъеме Чавчавадзе.
Тициан сделал несколько шагов и остановился перед находившейся тогда на той же улице фотографией „Се-го-кю“; он повернулся лицом к проспекту Руставели и с увлечением начал читать свои новые стихи. Голос его звучал бархатисто-мягко, и весь его облик сделался удивительно красивым…
