произвел свою реформу, подхватила инициативу, и стало так:
– Вам придется почистить свои файлы, Сандос. Оперативная память у нас перегружена.
Произведенное преобразование позволило им общаться и говорить друг о друге без имен, но и избавило от неестественного формализма. Возможно, Эмилио таким образом уменьшал интенсивность обращений, чтобы сделать общение более дружеским. Однако при всем том сексуальная напряженность никуда не делась, Джимми не сомневался в этом. Когда двое работали вместе, они могли соприкоснуться руками или встать слишком близко, Эмилио пытался предотвратить любые контакты, избегать случайных прикосновений, отодвигаться. По какой-то случайности они могли сесть рядом, и было так важно, что они никогда не делали этого. И при всей музыке и пении, звучавшим внутри «Стеллы Марис», та августовская, завораживающая своей интимностью песня ни разу не повторилась.
Эмилио умел вести себя настолько непринужденно и весело, что иногда нетрудно было забыть, что он священник, и потом удивиться его лицу – во время отправления мессы или когда он выполнял какое-то совершенно обычное дело необычайно усердно и хорошо, ибо среди иезуитов принято превращать повседневные труды в подобие молитвы. Но даже Джимми мог видеть, что Эмилио и София прекрасно подходили друг другу и что дети их вырастут красивыми, умными и любимыми. И, следуя по стопам католиков, веками сочувствовавших своим священникам, Джимми недоумевал, почему таким людям, как Эмилио, приходилось делать выбор между любовью к Богу и любовью к женщине, пусть и необязательно такой красивой и умной, как София Мендес.
Еще он спросил себя, как бы отнесся к тому факту, если бы однажды открылось, что Эмилио всегда и непреложно хранил верность своим обетам, и, к собственному удивлению, склонился к тому, что почувствовал бы печаль. И более того, что Энн, сторонница строгой нравственности, одобрила бы его чувство.
* * *
ЭМИЛИО САНДОСА отнюдь не удивило бы то, что друзья его с такой горячностью и сочувствием обсуждают его половую жизнь. Он уже успел обнаружить, что самый безумный аспект священства как такового заключается как раз в том, что целибат является одновременно самым приватным и самым публичным аспектом его жизни.
Один из преподававших ему лингвистику профессоров, мужчина по имени Самуил Гольдштейн, помог Эмилио понять следствия из этого простого факта. Сэм по рождению был корейцем, поэтому имя его прямо указывало на то, что в семье своей он был приемышем.
– Когда я был подростком, меня доставало, что окружающие всегда узнают обо мне и о моей семье фундаментальный факт, только посмотрев на наши лица. Я чувствовал при этом себя так, словно на лбу моем крупными неоновыми буквами было написано ПРИЕМЫШ. Не то чтобы я стыдился, мне просто хотелось самостоятельно свидетельствовать об этом. С вами, священниками, дело обстоит примерно таким же образом.
И Эмилио признавал правоту Сэма. В священническом облачении он чувствовал себя так, словно над головой вспыхивала мигалка: НЕ ИМЕЕТ ПРАВА НА ЗАКОННУЮ ПОЛОВУЮ ЖИЗНЬ.
Всякий обыватель полагал, что знает о нем существенный факт. И все обывательское сообщество считало, что вправе иметь мнение о его жизни. Не понимая сущности целибата, они находили этот обычай или смехотворным, или болезненным.
Как ни странно, именно те, кто оставлял священство ради брака, наиболее красноречиво распространялись о целибате. Получалось так, будто, прекратив борьбу и капитулировав, они в более полной мере осознавали его ценность. И именно в словах одного из таких отцов Эмилио отыскал самое ясное описание этой Многоценной Жемчужины: человечность превыше пола, любовь превыше одиночества, сексуальность, основанная на верности, отваге и великодушии. A в пределе трансцендентное ощущение творения и Творца…
В борьбе этой было столько же путей утраты равновесия и ощущения цели, сколько и участвующих в ней людей. Сам он прошел через то время, когда недостаток полового общения настолько овладел им, что он не мог думать ни о чем другом – подобно голодающему, способному думать только о еде. Наконец он установил для себя мастурбацию как станцию на пути, ибо к тому времени успел познакомиться с людьми, которые ничего, кроме горя, не принесли полюбившим их женщинам – или топившими одиночество в алкоголе, или, что еще хуже, отрицавшими свои желания, – и предавались двоедушию, будучи праведными овцами на свету и хищными волками во тьме.
Чтобы устоять, чтобы найти верный путь, через все препоны и за ними, через падения и смятение, Эмилио шел по жизни с болезненной осторожностью, вырезанной из безукоризненного самообладания и честности перед самим собой. Он нашел способ жить в одиночестве, отвечать «да» на заданный себе вопрос – стоит ли Жемчужина уплаченной за нее цены… день за днем повторять это самое «да»… день за днем. Ночь за ночью. Год за годом.
Кто может говорить о подобных вещах? Кто угодно, только не Эмилио Сандос, который при всех своих лингвистических знаниях ни на одном из известных ему языков не мог бы отворить уста и поведать о сердцевине собственной души.
Ибо он не мог ощутить Бога, не мог приблизиться к Богу как друг с легкой непринужденностью праведника, не мог воспеть Его словами поэзии. Тем не менее, по мере того как Эмилио становился старше, путь, на который он вступил едва ли не в полном неведении, начал все яснее обрисовываться в его глазах. И с каждым годом ему становилось все очевиднее, что он подлинно призван идти этим странным и трудным путем, этой неестественной и неизреченной, ведущей к Богу тропой, требующей не поэтических изысков, не запредельного благочестия, но лишь выносливости и терпения.
Никто не мог знать, что значат для него эти слова.
Глава 17
Неаполь
Июнь 2060 года
УВИДЕВ, КАК САНДОС ВОШЕЛ в кабинет Отца-генерала в первый день расследования подробностей миссии на Ракхат, Иоганн Фелькер скривился и поблагодарил Бога за то, что процесс сей совершается в уединении, вдали от Рима, и особенно вдали от медиа, с равным аппетитом потребляющих красоту и порок. Сколько же людей совратил этот грешник, погубив их души? – с горечью думал Фелькер. Или он убил их, как того ребенка?
Вместе с Сандосом вошли Кандотти и Бер, который открыл перед ним дверь, а Кандотти пододвинул ему стул. Слепые почитатели, что там говорить. Даже Джулиани, похоже, нянчится с этим Сандосом, нанесшим огромный ущерб репутации и материальному положению Общества Иисуса…
Посмотрев вверх, Фелькер заметил, что Джулиани смотрит на него.
– Добрый день, джентльмены, – любезным тоном произнес Винченцо Джулиани, давая этим Фелькеру понять, чтобы он последил за собой. – Эмилио, рад видеть вас в добром здравии.
– Благодарю вас, Отец-генерал, – пробормотал Сандос.
Стройный и элегантный в своем черном облачении, при тронутых серебром длинных волосах, Эмилио казался теперь менее хрупким, чем два месяца назад. Он увереннее стоял на ногах, цвет лица его существенно поправился. Джулиани не имел никакого представления о его умственном состоянии. Сандос почти ничего не говорил после появления Фелипе Рейеса, если не считать любезных фраз и самого легкого застольного разговора за обедом; даже Джон Кандотти не мог разговорить его. A жаль, подумал Джулиани. Было бы полезно знать, что у него на уме.
Отец-генерал отошел от своего письменного стола и занял место во главе великолепного, предназначенного для заседаний стола, сделанного еще в восемнадцатом веке, за которым будут происходить слушания. Настежь открытые окна кабинета пропускали июньский воздух, ветерок колыхал газовые занавески. После сырой и серой весны лето оставалось прохладным более, чем обычно, дождливым, но все же достаточно приятным, подумал Джулиани, наблюдая, как остальные участники слушаний занимали свои места. Оставив стул в углу кабинета, Фелипе Рейес помедлил, прежде чем занять место у стола, явно обдумывая, какое место следует занять относительно Сандоса. Фелькер, поднявшись с места, выдвинул находившийся рядом с ним стул, посадив Рейеса напротив Кандотти, сидевшего рядом с Эмилио. Эдвард Бер устроился возле окон, откуда мог незаметно наблюдать за происходящим, но так, чтобы Эмилио мог видеть его.
– Господа, – начал Джулиани, – мне хотелось бы с самого начала объяснить, что наше собрание не носит судебного характера и не является проводимым инквизицией расследованием. Наша цель заключается в установлении цепи событий, произошедших во время миссии, посланной нами на Ракхат. Отец
