Перед Яной белела голая, без окон, стена, по ней, словно мраморные прожилки, разбегались трещины. Ржавые крюки и светлые прямоугольные пятна на пыльной стене напоминали о висевших когда-то здесь фотографиях. На стенах же — автографы солдат, побывавших в этой комнате. Под каждой фамилией дата. Яна содрогнулась: как стена колумбария с именами усопших. Крюки ждут, когда родственники повесят на них венки, на ленте — золотом выведенная надпись…
Столбики имен — колонны солдат. Сколько из них не дошло до цели, сколько дойдет? Они — живые и мертвые — сходили со стены в комнату и оставались тут, рядом, как Олдржих, как Януш, как страх. Яну била дрожь. Ведь в следующий раз может не хватить сантиметра…
Наедине с Иржи они были впервые. В ее воображении часто рисовались эти минуты. Всякий раз по-иному, но всегда прекрасные и счастливые. Все в них было чистым, светлым, и сама Яна излучала какое-то сияние. К чему дворцы над заливом? Когда Махат говорил ей об этом, она представляла себя и Станека. Любая бедная хата будет милее… Нет. Не любая. Не эта. Здесь они не одни. Даже Махат, внезапно возникший перед ней, уже не исчезал. Махат, простой парень, готовый на все ради любви и мести.
Станек закончил мыться.
— Теперь выпьем, чтобы согреться. — Глаза его сияли: — За нашу любовь!
Он сделал несколько больших глотков. Яна едва пригубила:
— Хорошо ли это для нас, что мы любим друг друга? На фронте?! В мирное время наша любовь наверняка была бы иной!
Он подумал: у любви, во всяком случае, больше прав на существование, чем у войны. Даже на войне.
— Конечно, иной. Здесь один день можно приравнять к году обычной жизни, понятно? Поэтому любовь здесь сильнее. — Он погрузил свои руки в копну Яниных волос. Пальцы согревались в ее теплых волосах. Целовал ее.
Она, вся дрожа от испуга и страсти, прижималась к нему.
— Ты все еще боишься?
— Мы тут не одни.
— Вздор. Мы одни.
Он снова принялся ее целовать, но вместе с ответными поцелуями к нему переходили ощущения, наполнявшие Яну. Теперь и ему стало казаться, что они здесь не одни. Чьи там тени? Он не желал, чтобы они принимали свое подлинное обличье. Надо разогнать эти призраки! Он взял Яну на руки и понес.
Все вокруг нее закружилось: эта кошмарная комната, полная живых и мертвых, стена со столбиками имен, источенный жучками стол, за которым сидят какие-то незнакомые люди, рамки с фотографиями погибших, лампа с желтым конусом света, сундук. Он опустил ее на кровать, застланную армейским войлочным одеялом, и, примостившись с краю, заглянул ей в лицо.
В его глазах до сих пор отражался пережитый им ужас, они были здесь не одни, сама Смерть стояла где-то рядом, он отгонял ее, как мог, улыбался:
— Маленькая ты моя! Сколько я мечтал об этой минуте…
Но глаза не улыбались, еще не могли улыбаться, смотрели, словно в пустоту. Он ласкал ее. Она была счастлива и несчастна. Он понимал ее. И не понимал. Что это юное существо видело в жизни? Только жестокость. Только то, что отнимает у человека всякую радость. Он нежно гладил ее.
Она закрыла глаза. «Не буду ждать, пока война отнимет его у меня. Я должна отнять его у войны. Он мой, я — его. И этим я его спасу». Она притянула Иржи к себе.
Он расстегивал ей гимнастерку нетерпеливо, поспешно.
— Ты прямо замурована этими пуговицами.
Рука его скользнула под гимнастерку. Она молчала, но он чувствовал, как под его ладонью сильно бьется ее сердце. Напряжение, которое передавалось ему от нее, постепенно слабело. Он хотел подавить его. В себе. В ней.
— Я хочу, чтобы ты была счастлива, очень счастлива.
Она лежала, оцепенев. Пальцы судорожно впились в одеяло. Такая минута бывает лишь однажды в жизни. «Я еще никого не любила так, как Иржи. Спасу ли я его сегодня, или наоборот — из-за этого потеряю?»
Он увидел страдальческое выражение ее лица. Весь пыл, вся его страсть к ней моментально угасла. Все это время, пока они были вместе, он боролся с усталостью, но теперь она сразу одолела его. Он застегивал Яне гимнастерку. Она хотела задержать его руку, но он упрямо снова замуровывал ее зелено-бурыми пуговицами. Потом встал. Присел к столу и закурил.
Она осталась лежать на кровати. Тени, которые так мучили ее, исчезли. Теперь она видела только Иржи. Они были одни.
— Я люблю тебя, Иржи… Я люблю тебя… — повторила она жалобно.
— А разве я тебя нет?
Она почувствовала недобрую перемену в его тоне, но не хотела верить, что это надолго:
— Иржи…
Он молчал, стараясь побороть дурное настроение, курил.
Она испытывала ненависть к сигарете, словно та отдаляла их друг от друга и окутывала дымкой все то, что могло быть таким прекрасным, таким страшным и все-таки еще более прекрасным. Она желала, чтобы это повторилось.
Он смял недокуренную сигарету и надел полушубок. Она испытывала ненависть к этому полушубку, словно в нем Иржи уже окончательно изменился.
Одетый, он подошел к ней. Нежно погладил ее пальцами по щеке:
— Пойдем. Я провожу тебя.
Она поднялась.
— А когда мы увидимся? — Губы застыли в выжидательной улыбке.
Он спокойно ответил:
— Через несколько часов на пункте связи.
— Да, на пункте, — глухо повторила она. — Там мы наверняка увидимся. — Она направилась к двери.
Он поспешил за ней:
— Ты сердишься на меня?
— Нет.
— Но я же вижу — сердишься. Ты не должна так от меня уходить — ведь я… пойми меня… но ты придешь опять, правда, придешь?!
— Не знаю.
— Ты придешь. Обещай, что придешь! Иначе я не выпущу тебя отсюда!
Зазвонил телефон. Станек видел, как Яна открывает дверь.
— Подожди меня! — крикнул он, поднимая трубку. — Слушаю, слушаю…
Звонил начальник штаба. Станек не мог прервать разговор.
Яна выбежала.
Махат и Млынаржик возвращались с перевязочного пункта.
— Именно, меня угораздило под пулю, черт подери! Мало мне одной раны…
Млынаржик утешал Махата:
— Зато полежишь в лазарете, отдохнешь недельки три.
— Не хочу! В лазарет я не пойду.
— Ну, это как врач решит.
— Ты, Млынарж, уже видишь меня безруким, да? Как ту украинку, ту Лидочку, которая прибилась к нам в Киеве…
— Опять у тебя какие-то сравнения.
— Здорово мне не повезло, лишусь руки, как она.
— До чего ж ты надоел со своими сравнениями!
Махат не унимался, говорил о Лиде с такой болью, словно речь шла о нем самом. Сначала ей в пылу атаки казалось, что рана не опасна. Офицер перетянул ей ремешком от бинокля вены, чтобы она не теряла кровь, привели пленного немецкого врача, и тот оперировал ее.
— А после удачной операции — гангрена. И ампутация… — горько ухмыльнулся Махат. — Руку по самое плечо отмахнули.
— Говорю тебе, заткнись.
Но Махат повернул вдруг по-другому:
— Ну и что? Все ерунда. Случится или не случится — кому я тут нужен?
В свете луны из хаты Станека вышла Яна. Махат увидел ее и с такой силой сжал ладонь в кулак, что заныла рана. Огнестрельная. Но та — в душе — еще сильнее.
— Видишь? От него. Одна. Ночью…
«Пожалуй, этого достаточно, чтобы Махату все стало ясно», — подумал Млынаржик.
Достаточно и недостаточно… Махат оперся о дерево, мимо которого только что прошла Яна. Тяжело вздохнул. Казалось — еще пахло «Белой сиренью». Казалось — он еще видит Яну в желтом свитере. Махат почти физически ощущал ее губы, словно с ним, а не с Иржи, она делила счастье. Из его груди вырвался стон.
— Болит? — участливо спросил Млынаржик.
— Ран без боли не бывает, — проворчал Махат и снова пошел, чтобы не потерять Яну из виду.
— Первый день всегда тяжело, но уже завтра…
Слова товарища доносились до Махата откуда-то издалека. С самого детства он должен был вымаливать любовь, как подачку. Все были несправедливы к нему, никто не пригрел его. Он посмотрел на небо: «Ничего лучшего у моей звезды для меня не нашлось. — Его взгляд остановился на одной. — Вот эта моя. Ко мне доходит сквозь толщу пустоты только ее мерцание. Сама давно уже погасла».
Млынаржик ощутил на своей щеке горячее дыхание Махата:
— Того ждала Яна. А я к кому возвращаюсь?
— По крайней мере, тебе теперь все известно и выкинь ее из головы.
Махат всматривался в темноту, пока снова не обнаружил в ней Яну.
— Откуда ты знаешь, что будет дальше!
Млынаржик понял, что упорство Махата не сломлено.
Такой не остановится ни перед чем. Он будет добиваться своего любой ценой. Млынаржику было страшно за него; он сказал, не щадя Махата:
— Что будет, не знаю. Но знаю, что есть. Сегодня Яна приняла окончательное решение.
— Она — возможно! Но не он! — выпалил Махат с каким-то злорадством. — Началось, и страшно началось. Он будет водить ее к себе на ночь, пока не пресытится, а потом вышвырнет, как тех, что были у него раньше.
