Я ждал реакции Каньяса, но не дождался. Мне показалось это хорошим знаком: Каньяс был умным и опытным адвокатом, поэтому я подумал, что если что и могло удивить его в нашей встрече, то не мои слова, а то, что я позвал его для того, чтобы говорить ему столь очевидные вещи. Он несколько секунд молчал, держа в руках отчет о Гамальо, и выжидательно смотрел на меня, словно догадываясь, что я еще не закончил. Я вздохнул и произнес: «Но наши власти хотят адаптировать его к жизни в обществе. Для них это вопрос политики: автономное правительство решило использовать Гамальо для того, чтобы продемонстрировать Мадриду, что им приходилось исправлять ошибки прежней центральной власти и творить добро там, где раньше сеялось зло. К тому же это был не только политический, но и личный вопрос — во всяком случае, для главы пенитенциарного ведомства Каталонии Пере Прада. С этим господином я на тот момент недавно познакомился, и он показался мне хорошим человеком. Однако, к сожалению, этим все не ограничивалось: он был также рьяным католиком, полным благих намерений и верящим в изначальную доброту человеческой природы. В общем, довольно опасным типом. Я рассказал Каньясу, что Прада заинтересовался Гамальо и, поговорив с ним пару раз в «Куатре Камине», решил взять его под свою опеку и лично заботиться о его возвращении в общество, привлекая к этому делу и свое ведомство. Это была одна из причин, по которой Гамальо перевели в Жирону. Прада решил, что в такой маленькой тюрьме, как эта, Сарко сможет получить более внимательное отношение и индивидуальный подход. Под конец я описал Каньясу распорядок, которому с того момента должна была подчиняться жизнь Гамальо в тюрьме — распорядок, регламентировавший каждый его шаг и, по словам самого Прада, призванный обеспечить Сарко абсолютный комфорт».
— Вы должны были работать над возвращением Гамальо в общество, не веря в возможность этого возвращения.
— Да. Однако я никого не обманывал. Я сразу высказал свое мнение Прада и другим сотрудникам пенитенциарного ведомства. И я повторил все это Каньясу, во время нашей встречи в моем кабинете. Я не верил, что Гамальо мог адаптироваться к нормальной жизни. И еще меньше верил в возможность добиться этого таким образом. В первую очередь его перевод в Жирону являлся ошибкой: в те времена Сарко все еще был известным персонажем в Каталонии, не говоря уже о нашем городке, где у него по-прежнему жили родственники и друзья, хотя и не поддерживавшие с ним связь. Напротив, в любой другой тюрьме где-нибудь в Кастилии, Галисии или Экстремадуре Сарко уже был никем, его слава померкла, и это было хорошо для Гамальо, потому что, пока Сарко не перестал быть легендой, Гамальо не мог поднять голову, то есть существование Гамальо было возможно только в том случае, если бы Сарко умер. Не знаю, достаточно ли ясно я выражаюсь.
— Абсолютно.
— Однако в нашей тюрьме мы только и делали, что продолжали культивировать миф о Сарко, обращаясь с ним не как с обычными заключенными и предоставляя ему различные привилегии. Эти привилегии были контрпродуктивными, ведь в тюрьме Жироны, как в любой другой, было две власти: одна — исходившая от тюремного начальства, а другая — от самих заключенных. Начальник, то есть я, еще мог мириться с привилегиями, хотя все это и было мне не по душе, но у других заключенных это не могло не вызывать раздражения. Я вам больше скажу: привилегии в тюрьме вредны — они провоцировали враждебность со стороны тех, кто ими не пользовался, и становились препятствием на пути к освобождению Гамальо, поскольку позволяли ему осознавать свое особое положение и чувствовать себя не таким, как другие заключенные, что продолжало подпитывать легенду Сарко. В общем, примерно это я и высказал тогда Каньясу.
— И что он вам ответил?
— Каньяс меня удивил. Я всегда считал, что хороший адвокат вынужден быть циником. Его работа — защищать воров и убийц, он радуется, когда им удается избежать тюрьмы. И в то же время эта несправедливость является фундаментом справедливости, потому что даже самый плохой из людей имеет право на защиту — иначе быть не может никакой справедливости. Это может показаться вам неприятным, и так оно и есть, но вообще правда редко бывает приятной. В общем, Каньяс имел репутацию хорошего адвоката, поэтому я ожидал, что для публики он возьмет на вооружении легенду Сарко, изображавшую его жертвой общества, слезливый миф о раскаявшемся преступнике. Это была наилучшая стратегия для его защиты перед судом. В то же время я был уверен, что Каньяс на самом деле прекрасно понимал: Гамальо являлся не жертвой общества и бунтарем из кинофильма, а прирожденным преступником, неисправимой криминальной личностью. Я полагал, что в откровенном разговоре с глазу на глаз адвокат признает правду или не станет отрицать ее и мы сможем договориться с ним, избежав ненужных проблем.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Однако моя уверенность оказалась ошибочной. Выслушав все мои объяснения, Каньяс спросил: «Для чего вы мне это рассказали?» Он отложил скрепленные листы заключения о Гамальо и подвинулся на край дивана, опершись локтями о колени и продолжая держать руки сцепленными в «замок». «Я вам уже говорил, — ответил я. — Мне кажется, я обязан был это сделать. Кроме того, думаю, раз уж нам предстоит вместе работать над данным делом, будет лучше, если я сразу раскрою перед вами все карты и мы сумеем прийти к соглашению». «Понятно», — пробормотал адвокат. Однако он не спросил, к какому соглашению нам нужно прийти, и его дальнейшие слова заставили меня сделать вывод, что он так ничего и не понял. «Скажите, пожалуйста, господин директор, — произнес Каньяс, — сколько раз мы с вами встречались у вас в кабинете, чтобы поговорить о ком-нибудь из моих клиентов?» Мне сразу стало понятно, что он имел в виду, но я не стал уклоняться от вопроса. «Ни разу, — признал я и добавил: — Тогда я не видел в этом необходимости. А сейчас вижу. Кстати, с некоторыми из ваших коллег у меня прежде тоже возникали подобные беседы». Это последнее было чистой правдой, но Каньяс кивнул и усмехнулся. «Что ж, со мной это в первый раз, — произнес он. — Хотя я вот уже почти пятнадцать лет каждую неделю появляюсь в тюрьме. Так что это может означать только одно, не правда ли?» И Каньяс сам ответил на свой вопрос: «Это значит, что Гамальо не является обычным заключенным». Адвокат сделал паузу, расцепил пальцы и, подняв локти с колен, распрямился, чтобы посмотреть мне в лицо. «Послушайте, господин директор, — продолжил он. — Я благодарен вам за то, что пригласили меня сюда, и особенно благодарен за откровенность. Позвольте же мне тоже быть с вами откровенным. Нравится вам или нет, но Гамальо — особый заключенный, и совершенно естественно, чтобы к нему было особое отношение. Однако эта его особость вовсе не означает, что он не способен к социальной реабилитации. Напротив, Гамальо является исключительным в том числе и потому, что принадлежит к упомянутому вами ничтожному меньшинству: он уже внутренне реабилитировался и не должен больше находиться в тюрьме. Такова реальность. Правда, нам будет трудно прийти к соглашению по данному вопросу. Но это не имеет значения. Главное, что ваше начальство думает так же, как я, и вам придется выполнять его распоряжения. Я очень рад этому: еще раз повторю, я считаю, что Гамальо уже погасил свой долг перед обществом и готов к тому, чтобы выйти на свободу. Я же, в свою очередь, сделаю все, что в моих силах, чтобы это произошло как можно скорее».
Вот что сказал мне тогда Каньяс. И — еще раз замечу — его слова удивили меня. Это была речь не рационального и благоразумно циничного адвоката, а человека, находившегося во власти мифа о Сарко и верившего в него. Или. напротив, беспринципного ловкача, желавшего заставить меня поверить в то, во что сам он не верил, и жаждавшего нажиться на славе Сарко и произвести медийный фурор, вытащив его из тюрьмы.
— Насколько я понимаю, в то время вы даже не подозревали об отношениях, связывавших Гамальо и Каньяса?
— Разумеется, нет. Я знал, что в юности Гамальо жил в Жироне и у него были здесь родственники. То, что Каньяс некогда состоял в банде Сарко, я узнал намного позднее. После того разговора с адвокатом я понял, что он прав: поскольку вышестоящие чиновники поддерживали это дело, я был связан по рукам и ногам и мог лишь продолжать заниматься тем же, чем уже занимался, то есть работать над социальной реабилитацией Гамальо, не веря в то, что для него это возможно. Кроме того, мне стало ясно, что я дал маху с Каньясом и мы ни о чем не могли с ним договориться, поэтому лучше было оставить все так, как было. В тот день я постарался поскорее завершить нашу встречу, заявив, что, возможно, я ошибался и у меня не было другого выхода, кроме как исполнять распоряжения вышестоящих инстанций. На прощание сказал Каньясу, что он может на меня рассчитывать, если ему что-нибудь потребуется, и адвокат поблагодарил меня со своим неизменным видом победителя.
