— Папа! — вскричала она в безумной надежде, трепеща от любви и горя.
— Я думал, что ты заснула, моя дорогая.
— Ты не очень сердит на меня? — спросила она, усадив отца рядом с собой.
— Я совсем не сержусь, но я очень расстроен.
— Значит, он может писать мне?
В лице ее было столько любви, надежды и грусти, что он не смог отказать.
— Да, он может тебе писать.
Она притянула к себе отца еще влажными от слез руками и поцеловала его с благодарным восторгом, который его огорчил.
— Но сама ты не будешь писать, — сказал он, пытаясь быть строгим. — Никаких писем к нему. Ничего, что вас может связать. Я хочу навести все справки. И мне нужно для этого время. Не торопи меня, Лили. И прошу тебя, не считай, что ты помолвлена с ним. Я не даю согласия.
— Конечно, проверь все, что нужно, — с восторгом сказала Лили, уверенная, что никакая проверка на свете не нанесет ущерба репутации Картера.
— Непременно этим займусь. Не торопи меня, Лили. Это слишком важное дело, оно требует времени. Сперва я выясню все и только потом решу. А сейчас нужно спать, дорогая. Доброй ночи.
— Доброй ночи, — шепнула она, вздохнув, как усталый ребенок. — Не сердись на меня, папа.
Но и доктор и Лили заснули только под утро, и оба вышли к столу бледные и утомленные. У Лили темнели круги под глазами, а голова так болела, что ей трудно было поднять ее; и все же она улыбнулась отцу грустной улыбкой, взывавшей о милости. Всякий раз как доктор начинал говорить или только хотел начать, девушка вдруг приходила в ужас или преисполнялась надеждой. Что он ей скажет? Что передумал и решил дать согласие? Или, напротив, что запрещает ей даже думать о Картере? На самом же деле ни доктор, ни Лили не коснулись ни словом волнующей темы и просидели весь завтрак по большей части в неловком смущенном молчании; они думали оба о том же, а говорить о другом было трудно и тягостно. Через час после завтрака Лили вдруг поднялась и метнулась к себе. Она увидела через окно полковника Картера, который, конечно же, шел к ним с визитом, чтобы формально просить у доктора Равенела руки его дочери; Лили решила, что если услышит их разговор, то умрет от волнения. От одной этой мысли она почувствовала такое стеснение в груди, что подумала горестно, что сражена каким-нибудь злым недугом, предвещающим скорый конец. Усталость, а пуще того тревога превратили ее в ребенка, лишили сил. Прошло полчаса, за гостем хлопнула дверь, и ей мучительно захотелось взглянуть на него хоть краешком глаза. Картер стоял перед домом и дерзко глядел прямо в ее окно. Подчиняясь тревоге, смущению или еще какому-то мимолетному женскому чувству, Лили скрылась за занавеской; через минуту она поглядела вновь и, увидев, что Картер ушел, ужаснулась душой: он, должно быть, обиделся. Чуть погодя отец позвал ее вниз, и она, вся дрожа, спустилась к нему в гостиную.
— Мы виделись с ним, — начал доктор, — и я повторил ему все, что сказал тебе. Сказал, что сейчас не могу дать ответа, что должен повременить. Я также сказал, что пока не считаю вас помолвленными. Но писать к тебе я разрешил. Да простит мне господь, если я поступил неправильно. Смилуйся, боже, над нами.
Лили не стала спрашивать, как прошел разговор. Она знала отлично, что никогда и ни при каких обстоятельствах доктор не будет груб с другим человеком. Она подошла к отцу и нежно его обняла.
— А теперь поскорей одевайся, — добавил доктор. — В двенадцать часов полк будет грузиться в порту, Я обещал полковнику, что мы оба приедем проститься — с ним и с капитаном Колберном.
Лили обычно долго возилась перед уходом из дома, но — не сегодня. Когда они подходили к вокзалу, чтобы сесть в карролтонский поезд, она совсем задыхалась, хотя все время, пока они шли, ей казалось, что доктор невыносимо медлителен. А когда они сели в вагон, то она всю дорогу терзалась, пытаясь, хоть мысленно, подтолкнуть еле тащившийся поезд.
Карролтон — один из пригородов Нового Орлеана; население его не превышает двух тысяч и состоит главным образом из неимущего люда, в большинстве своем немцев. Кругом городка монотонная, густо покрытая зеленью низменность, типичный южнолуизианский ландшафт. Единственная возвышенность — дамба на пристани, единственное украшение ландшафта — река Миссисипи; в остальном — зеленые заросли, кипарисовые лесочки, апельсиновые рощи, поляны, усыпанные цветами, или просто низины. Выйдя из кирпичного оштукатуренного здания вокзала, Лили увидела Десятый Баратарийский и другие полки; расположившись вдоль пристани, солдаты сидели побатальонно, отдельными ротами, запасшись терпением, как это солдату положено. Неширокий прогал между пыльным городом и рекой был заполнен сейчас местными жителями: немцами-лавочниками, серебряных дел мастерами и другими ремесленниками, потерявшими клиентуру, и поденщиками-ирландцами, оставшимися без поденщины. Полунищие женщины, мужья у которых ушли в мятежную армию, продавали солдатам лепешки и пиво — жалкое угощение; белые и чернокожие равно были в лохмотьях, немыты, не заняты делом, исполнены крайней апатии и безнадежности; никто не был явно враждебен, по крайней мере, не выказывал этого, но все растерянны и подавлены, убиты бедой. У причала стояло шесть пароходов, над низким берегом возвышались их трубы и даже верхние палубы. Не те знаменитые пароходы-дворцы, курсировавшие ранее по Миссисипи, которые к этому времени все были угнаны Ловеллом, или сгорели на пристанях, или пошли ко дну, защищая форты, а скромные пароходики, прежде возившие хлопок вниз по Ред-Ривер или лавировавшие среди отмелей между озером Понтчертрен и Мобилом. Уродливые и запущенные, они казались очень непрочными, хуже северных пароходов. Сбитые кое-как дощатые палубные постройки, котлы и механизмы — наружу.
Доктор провел свою дочь через толпу, к штабелю леса, с которого можно было обозреть все вокруг. Едва Лили взобралась на этот скромный наблюдательный пост, как сразу увидела бравого всадника на коне и услыхала раскаты знакомого баса, отдававшего воинскую команду. Что именно Картер кричал, она не расслышала, но, повинуясь команде, солдаты, лежавшие на земле, вскочили и стали строиться; блестевшие на солнце дула винтовок вдруг поднялись над плечами солдат, застыв под одним углом; движение в рядах, поворот — и вот уже вместо лиц она видит только солдатские ранцы.
— Батальон! — прокричал полковник. — На плечо! Кругом!
Он что-то сказал адъютанту, тот передал капитанам и подал тамбурмажору сигнал. Под дробь барабанов и пение флейт весь полк, рота за ротой, начиная с правого фланга, мерным шагом спустился вниз по невысокому склону; и вот первый транспорт уже полон солдатами в синих мундирах, со сверкающими винтовками. Полковник казался Лили великолепным, хотя выражение лица его было сейчас сумрачным, а голос грубым и повелительным. Она восторгалась его загаром, непомерной длиной усов, всей повадкой мужчины в расцвете физических сил. Ей нравилось, что полковнику тридцать пять лет; это лучше, чем двадцать пять. И она наслаждалась тем чувством страха, которое он ей внушал, это много приятнее, полагала она, чем повелевать мужчиной. Но вот личико Лили запылало румянцем; полковник увидел ее и теперь приближался к ним. Мановение руки, повелительный взгляд — и кучка негров, стоявшая возле них, мгновенно растаяла. Беседа была короткой, и случайному слушателю, не знавшему их отношений, могла показаться вовсе непримечательной. В беседе главенствовал доктор, и все, что он говорил, наверно, казалось двум другим собеседникам (если они вообще его слушали) пустым и никчемным. Он выразил надежду, что экспедиция будет успешной, и уверенность в конечной победе во имя правого дела и под конец настолько растрогался, что даже пожелал полковнику благополучно вернуться домой. Но к чему были эти слова, когда решался главный вопрос их жизни: суждено им быть вместе или расстаться навеки?
Тут адъютант, козырнув полковнику, доложил, что поданный под погрузку транспорт мал для полка.
— Пустяки! — возразил полковник. — Значит, плохо рассаживаете людей. Они не хотят потесниться. Думали, верно, что каждый поедет в отдельной каюте. Сейчас я займусь этим сам.
Он повернулся к Равенелам.
— Что же, пора проститься. У меня больше нет времени. Спасибо, что пришли проводить нас. Храни вас господь, храни вас господь!
Когда такой человек, как полковник Картер, произносит всерьез подобное благословение, значит, он сильно взволнован. И Лили почувствовала это. Не то чтобы она причисляла Картера к каким-то особенным грешникам, но просто считала его более прочих подверженным странным причудам мужского характера. И теперь, потрясенная этим столь редкостным для него изъявлением чувств, она у всех на виду чуть не расплакалась. Когда же он ускакал, ей захотелось скорей убежать, чтобы только не быть на людях. Но пришлось взять себя в руки: к ним шел капитан Колберн.
