— Вы нестерпимо практичны, — сказала Лили.
— Увы, не во всем, — вздохнув, отвечал полковник. Не сумею сказать почему, но при этих словах девушка вдруг зарделась.
Разумеется, эти поездки в лагерь, жизнь полка и бригады Резерва не раз обсуждались потом у Равенелов. Было ли то работой разведки врага или сболтнул кто-нибудь из штабных, но в городе стало известно, что Вейтцель замыслил выбить Мутона[93] с плацдарма между рекой Миссисипи и Атчафалайской бухтой, откуда тот нависал постоянной угрозой для Нового Орлеана. Все теперь в городе, и сторонники мятежа, и сторонники Севера, горячо обсуждали исход операции. У Мутона было пятнадцать тысяч бойцов; ревнители Юга не сомневались в победе и предлагали пари на любые деньги, что северян через месяц выгонят вон.
На каждом углу и у каждого мало-мальски известного салуна стояли, отставив тяжелые трости, высокие, смуглые, свирепого вида мужчины, с угрозой поглядывали на офицеров северных войск и бормотали что-то им вслед о скорой победе Юга. А матово-бледные черноволосые дамы подбирали брезгливо подолы, чуть завидя мундир северян, и выходили из конок, не доехав до нужного места, только бы не дышать одним воздухом с янки. Эти столь увлеченные политикой дамы не посещали теперь мисс Равенел, даже если и были в довоенные годы близко знакомы, а если вдруг случай сталкивал их на улице, то озирали ее тем же пышущим злобой взглядом, с каким смотрели теперь на флаг своей родины. С миссис Ларю эти дамы дружили по-прежнему, хотя посещали ее несколько реже, чтобы не встретиться у нее с Равенелами. Это как нельзя лучше устраивало миссис Ларю, позволяя ей быть патриоткой дома и мятежницей — в городе.
— Постарайтесь понять меня, милочка, — поясняла она, обращаясь к какой-нибудь даме из семейства Суле или Лэнгдонов, — ведь родным не откажешь от дома; это не принято. Я должна принимать и доктора, и эту несчастную Лили. Понимаю, что вам противно с ними встречаться. И потому говорю вам с болью в душе: если вам трудно, не отвечайте мне на визиты. Лучше, милочка, я забегу лишний раз. И еще хочу вам сказать, — добавляла иной раз миссис Ларю, — не удивляйтесь, если вам скажут вдруг, что мой дом посещают офицеры северной армии. У меня есть своя задача. И я надеюсь еще послужить нашему общему делу.
И действительно, миссис Ларю иногда посылала в некое тайное место листочки с какими-то сведениями, якобы выведанными от офицеров северных войск. Сведения были ничтожными; и не исключено, что она их сама сочиняла; но этим путем она умудрялась набить себе цену в глазах местных сторонников Юга.
На самом же деле ее заботило только одно — спасти свое состояние и вовремя оказаться на стороне победителя. Она хохотала не без удовольствия над крылатыми шутками доктора, которые он направлял против местных политиканов и прогнившей морали южан. Она готова была посочувствовать Лили, всерьез оскорбленной объявленным ей бойкотом. Она подольщалась к Картеру, предвещая ему громкий военный успех. Она смеялась над Колберном за спиной и хвалила его в глаза за античные добродетели. Одна в тысяче лиц, миссис Ларю старалась всем угодить и понравиться.
Тем временем Лили мало-помалу меняла свои взгляды. Она не могла еще называть себя прямо сторонницей Севера или противницей Юга. Но трудно было бы ждать от нее верности прежним воззрениям, когда южане травили ее так нещадно, а отец и двое поклонников убеждали идти за собой. Полковник Картер часто бывал у них в доме, и его влияние на девушку вопреки всем тирадам доктора все возрастало. Для Лили были мучительны ее разногласия с отцом, но в этом вопросе она никак не могла ему подчиниться. Она поражалась, как может ее отец так неверно судить о полковнике Картере, как может он поддаваться пустым подозрениям; и любые резоны, какие отец мог представить, соскальзывали с ее крылышек как с гуся вода. Она ни минуты не верила, что полковник дурной человек, а если бы и поверила, все равно уповала бы на то, что он еще может стать для нее добрым супругом. Не будем особенно изумляться, что этой разумной и чистой душе не удалось избежать подобных иллюзий. Мне приходилось встречаться с еще более странными случаями. Я не раз наблюдал, как блистательные светские барышни из прекрасных семей бросались в объятия тупых грубиянов, не стоивших даже их пальчика. Зов этих могучих таинственных сил, владеющих равно мужчиной и женщиной, не всегда поддается учету рассудка.
И полковник был жертвой тех же таинственных сил, но при этом не терял способности трезво мыслить. Если он не решился в канун отправления в Лафуршский поход предложить мисс Равенел руку и сердце, то тут действовал самоконтроль или, как он считал это более правильным называть, забота о счастье Лили. Он понимал, что его полковничьего жалованья не хватит на то, чтобы обеспечить ей жизнь, к которой она привыкла, и все те удобства, которые он бы желал предоставить своей жене. Отказа он не боялся, ибо в любовных делах был ветераном, привычным к победам над женщинами и самонадеянным по природе. И ни минуты не думал, что недостоин ее. Моральной чуткости он не имел от рождения и был добавочно закален тридцатью пятью годами беспутства. Хоть это покажется странным людям размеренной жизни, полковник сам не считал себя даже кутилой. Он выпивал, это верно, иногда перехватывал лишнего, но в целом держался правила: кварта спиртного в день — законная офицерская норма. По всем армейским понятиям, он выпивал умеренно.
Он любил азартные игры, но кто же, скажите, из светских людей их не любит? А кроме того, последние год или два он почти не играл. У него случались интрижки, но у кого же их нет и кто решится сказать про себя, что совсем неподвластен соблазну; скрывают свои любовные связи только ханжи. Библейский рассказ про Иосифа и жену Потифара[94] казался полковнику не слишком правдоподобным; а если действительно все так и было, как сказано в Библии, значит, тогда этот Иосиф оказался порядочным рохлей. В общем, оглядывая себя беспристрастным холодным взором, Картер считал, что его недостатки служат к его украшению. Разве не для того он завел себе эту француженку, чтобы вернее забыть мисс Равенел и спасти ее и себя от неразумной женитьбы? Так что — со всей прямотой — полковник считал себя, в общем, хорошим малым. Подобного мнения придерживались многие, кто его знал; а те, кто был ближе знаком с его недостатками, находили их маловажными.
Именно в таком состоянии духа и чувств Картер пришел проститься с мисс Равенел. Он думал сперва, что прощание будет на людях, но когда миссис Ларю предложила ему получасовое свидание с Лили, он не нашел в себе сил отказаться. Не надо считать, что Лили участвовала в заговоре. Все было делом рук одной лишь миссис Ларю. Она заранее подстроила так, чтобы доктора не было дома; Колберну, когда тот явился, сказали, что дамы ушли; сама же миссис Ларю, ускользнув из гостиной, отправилась прямиком в дом к Равенелам и вернулась оттуда через тридцать минут, по часам. Эта милая дама не могла не досадовать, что полковник так глупо увлекся ее кузиной; но раз уж это случилось, решила их поженить. Пока она ходит по докторскому кабинету и, думая о своем, расшвыривает маленькой ножкой по ковру его минералы (поглядывая в то же время в окно, как бы доктор вдруг не вернулся), послушаем, что происходит в гостиной между мисс Равенел и еще не открывшимся ей в своих чувствах полковником.
Хотя Картер еще ничего никому не сказал, будучи не из тех, кто выбалтывает военные тайны, Лили было известно, что войска отплывают завтра. Потому, когда Картер явился с вечерним визитом, она была крайне взволнована; все обстоятельства, как ей казалось, могли подвигнуть его сейчас к объяснению. Картер знал, со своей стороны, что у него достаточно времени, чтобы открыться Лили; и как только миссис Ларю оставила их вдвоем, он подпал под власть непреоборимого искушения. Он мгновенно позабыл о том, что он беден; беден и расточителен. И о том, что эта женитьба будет чистейшим безумством, еще большим безумством, чем все, какие он совершал в своей жизни. Это бывало и будет во все времена, и чаще всего с людьми сильных страстей — они становятся вдруг игрушкой удачи и обстоятельств. Картер поднялся с софы, сжимая в руках свое кепи, пересек комнату крупным решительным шагом, словно идущий на приступ боевой полк, и опустился на стул рядом с Лили.
— Мисс Равенел, — вымолвил он и умолк. На лице у него и в душе сейчас было больше волнения, чем он до сих пор обнаружил в продолжение всей нашей повести. Магнетизм и мощь владевшего Картером чувства были столь велики, что девушка затрепетала. — Мисс Равенел, — продолжал он, — я хотел уйти в бой, не сказав вам, что я вас люблю. Но я не могу промолчать… Не могу…
Такие мгновения — важнейшие в жизни женщины. Исполняется сладостная надежда; предъявляется требование, почти что приказ, который касается всей ее будущей жизни; и внезапность случившегося — а это всегда внезапно — поражает ее словно громом. Чистая любящая душа, она слышит признание в любви от того, кому втайне — ему одному изо всех — уже отдала свое сердце, и она расцветает в этот момент всем цветом своей женственности. Каждый крошечный нерв, каждая капелька крови исполнены в ней сейчас неслыханного блаженства. Она как будто не слышит, не видит, не говорит, но чувствует всем существом и слова своего возлюбленного, и то, что она отвечает; сознает эти слова новым волшебным чувством, какое дается нам разве только во сне, когда мы общаемся мыслями, не облекая их в звуки. Это не больше чем трепет чувств, но в то же время — общение; пульсация счастья, настолько пронзительная, что почти причиняет нам боль. Мужчина покажет грубость своей души или будет совсем недостоин своего мужского призвания, если посмеет будить подобные чувства в женщине для одной лишь потехи или же загубить их вскорости изменой и равнодушием. В каком-то смысле полковник Картер стоил своей победы; добродетельным, правда, он не был, но любить умел пламенно. Не будучи робким любовником, он понял, что чувствует девушка, хотя она еще ничего ему не сказала. Именно потому, что она не сказала ни слова, потому, что он видел, что она не в силах ответить, потому, что он знал, что любые слова сейчас будут излишни, он поднес ее руку к губам. Румянец вернулся к Лили, она вся зарделась.
