Понтиус ничего не мог с собой поделать. Изоляция, сопровождавшая его существование, заставляла его жаждать соприкосновения с реальным, ярким миром. Он хотел снова обонять, осязать, видеть и жить. Две недели подряд его не приходилось подталкивать к диалогу. Я не был ему другом, и он оставался осторожен и язвил при каждом удобном случае, но явно радовался нашему общению. Когда преднамеренно я пропустил один день, Понтиус принялся угрюмо сетовать, словно был серьезно обижен.
В то же время я понимал, насколько опасен Гло. Его разум был великолепен, очарователен, остроумен, хитер и весьма эрудирован. Я испытывал удовольствие от общения с ним, от получения новых знаний. Это послужило полезным напоминанием о том, что даже такой блестящий ум Хаос может похитить. Даже величайший, умнейший, изысканнейший и образованнейший из нас может пасть его жертвой.
В один из дней десятой недели я, как обычно, вошел в трюм Понтиуса вместе с Биквин и Эмосом, и мы разбудили его. И что-то мне показалось необычным.
— Что такое? — сказал я.
Ларец как будто стоял не совсем на том месте, где раньше.
— Ты приходил сюда, Эмос? — спросил я. — Хотя бы ради обычной проверки?
— Нет, — заверил меня он.
После каждого посещения мы обязательно запирали трюм.
— Наверное, просто воображение разыгралось, — решил я.
Наши беседы длились, к обоюдному удовольствию, около часа каждое утро. Мы часто обсуждали политику и этику Империи, область, в которой Понтиус оказался удивительно сведущ. Он ни разу не позволил себе высказывать концепции или верования, которые можно было бы счесть критикой в адрес Империи, словно понимая, что подобное поведение грозит прекращением нашего с ним общения. Время от времени я допускал высказывания, предоставлявшие ему возможность покритиковать или осудить методы Бога-Императора и правительства Терры. Понтиус не поддавался на провокации, хотя я ощущал, сколь отчаянно хочется ему рассказать о собственных, обратных верованиях. Но слишком велика была его потребность в активности и общении. Понтиус не хотел портить сложившиеся отношения.
Гло с легкостью цитировал главы и стихи из Имперского Писания, философских работ и поэзии экклезиархов. В своей образованности он мог поспорить с Эмосом. Однако, воздерживаясь в высказывании еретических воззрений, он также воздерживался и от демонстрации лояльности к Золотому Трону. Он не пытался прятаться и изображать из себя законопослушного гражданина. Я расценил это как знак уважения ко мне. Он не стал оскорблять меня ложью.
Но чаще, чем о политике и этике, мы разговаривали об истории. И в этой области его познания оказались неимоверными, однако в беседах на эту тему ему тяжело было скрыть свою глубокую заинтересованность и голод. Он никогда не спрашивал прямо, но было ясно, что ему очень хочется узнать, какие события происходили в течение этих двухсот двенадцати лет, прошедших с его смерти. Родственники, похоже, рассказывали ему недостаточно. Он пускался на разные ухищрения, чтобы вытянуть из меня ответы. Иногда я доставлял ему удовольствие, рассказывая об основных событиях, политических переменах и достижениях Империи. Я заранее решил не упоминать о поражениях или потерях Империи, избегать всего, что могло позволить ему злорадствовать. Картина, которую я нарисовал для Понтиуса Гло, демонстрировала, что Империя стала еще сильнее и здоровее, чем ранее.
Но даже это восхищало его. Он слишком долго был лишен драгоценного света галактики.
Остальную часть времени долгого перелета мы проводили готовясь и обучаясь, включив в режим ежедневные тренировки с оружием и без. Бетанкор каждый день давал уроки рукопашного боя, оттачивая природную ловкость и стремительность Биквин. Я занимался с гирями в импровизированном тренажерном зале и день за днем пробегал десятки километров по пустым залам и коридорам «Иссина», возвращая себе превосходную форму.
Я работал и над своим сознанием, подвергая себя строгой практике психических упражнений, некоторые из которых проводились с помощью Ловинка.
Мы с Эмосом старались подготовиться всесторонне. Мы перекопали всю архивную информацию, какую удалось собрать, касавшуюся сарути. Это мало что добавило к тому, что уже было известно. Мы знали область их расселения, и это все. За последние две тысячи лет официально зарегистрированные контакты можно было пересчитать на пальцах одной руки. Мне стало интересно, что могут знать про них владельцы каперских судов, люди вроде Горгона Лока, путешествующие за пределы Имперских территорий.
Все, что мы могли сказать о сарути, так это то, что они являлись древней ксенокультурой — необщительной, скрытной, лежащей за границами Империума. Они были технически развиты, но мы ничего не знали об их культуре, верованиях, языке, не представляли себе даже их внешнего облика.
— По крайней мере, мы можем со значительной долей уверенности предполагать, что у них наличествуют какие-то религиозные верования и ценности, — сказал Эмос. — Или, как минимум, они ценят некие реликвии прошлого, оказывая им почтение как предметам духовного культа. Наши враги занимались добычей этих предметов на Дамаске только потому, что представляли себе, какую ценность они имеют для сарути.
— Священные реликвии? Иконы?
Эмос пожал плечами:
— Или знания предков… или просто желание найти и вернуть на родину культурные ценности своего прошлого.
— И мы знаем, что когда-то их территория была больше. Она доходила до Дамаска как минимум, даже если там проходили только сторожевые рубежи, — сказал Ловинк.
Мы сидели за инкрустированным столиком в одной из кают Максиллы. Полированная поверхность стола была завалена раскрытыми книгами, свитками, информационными планшетами и таблицами.
— И до Бонавентуры, — сказал я. — Кладбища колес. Биквин говорила, что раскопки в Северном Квалме напомнили то, что она видела на родном мире.
— Возможно, — сказал Эмос. — Но я не эксперт в археоксенологии. Кладбища колес, найденные на Бонавентуре во всех текстах, которые мне удалось найти, классифицируются как принадлежащие «неизвестной ксенокультуре». Они представляют собой всего лишь — древние руины, которые могли принадлежать давно сгинувшей или пришедшей в упадок цивилизации сарути, а могут быть останками множества различных видов, населявших этот регион задолго до того, как человек обратил на него свое внимание.
Я опустил информационный планшет и взял обернутый в войлок предмет, лежавший в центре стола. Это была единственная табличка, отправившаяся с нами с Дамаска. Я вынул ее из ящика, когда ситуация зашла в тупик, и она так и осталась у меня в руке, когда мы запрыгнули в боевой катер. Она была выполнена из твердого бледного материала, блестевшего включениями слюды. Материал, как все мы согласились, не был характерен для Дамаска. Табличка имела форму неправильного восьмиугольника с двумя вытянутыми гранями. Лицевая сторона представляла собой барельефное изображение пятиконечной звезды. Звезда тоже имела неправильную форму: лучи ее были разной длины и расходились под различными углами. С обратной стороны табличка была обожжена резаком.
— Очень странно, — сказал Эмос, рассматривая ее. — Симметрия — по крайней мере, базовая симметрия — является константой галактики. Все формы жизни, и даже самые омерзительные ксеносы вроде тиранидов, обладают ею в какой-то мере.
— Тут что-то не то с углами, — согласился Ловинк, нахмурив свои редкие, покрытые родинками брови.
Я понял, что он имеет в виду. Казалось, что углы звезды в сумме составляют больше, чем триста шестьдесят градусов, хотя, конечно же, это невероятно.
— Кто здесь был? — спросил я в начале следующей беседы с Понтиусом.
Я оглядел покрытую изморозью комнату. Биквин пожала плечами, согревая руки дыханием. Эмос также выглядел озадаченным.
— Ларец снова перемещали. Хотя и незначительно. Кто был здесь?
— Никого, — откликнулся Понтиус бесцветным искусственным голосом.
— Я не тебя спрашиваю, Понтиус. Потому как сомневаюсь, что скажешь мне правду.
— Ты обижаешь меня, Грегор, — мягко ответил он.
— Уверен, что это не игра твоего воображения? — спросил Эмос. — Ты сам уже говорил…
— Возможно, — нахмурился я. — Но чувствую, что что-то… изменилось.
Во время долгого рейса я обычно ужинал с Максиллой, иногда вместе с остальными, иногда наедине. И однажды вечером, на двадцать пятой неделе, только я и Максилла сидели за столом, а золоченые сервиторы расставляли блюда.
— Тобиус, — произнес я через некоторое время, — расскажи мне о сарути.
Он только что подцепил вилкой кусочек кушанья и разочарованно положил ее обратно на тарелку.
— Что ты хочешь, чтобы я рассказал?
— Почему ты утверждал, что ничего не знаешь о них, когда я сообщил тебе, что мы направляемся в их регион?
