Я сказал:
— Передайте мою благодарность преподобной госпоже настоятельнице. Никто не услышит от меня и звука, и до отведенного мне времени я уйду отсюда.
— Я буду по мере потребности приносить вам вино. Кроме того, вы можете рассчитывать на тарелку супа — при условии, что есть вы будете перед церковью или здесь, перед воротами. Правда, наше гостеприимство рассчитано только на самые простые и умеренные вкусы.
— В любом случае доброта ее ко мне слишком велика. Я приму ее с глубокой благодарностью, если мне будет позволено внести пожертвование на бедных.
— Подавать бедным никому не запрещено.
— Значит, я могу остаться?
— Входите.
И я вошел…
Глава 10
Мою работу нельзя было назвать легкой: каждое утро — утомительная двухчасовая дорога, которую мне приходилось отчасти из-за дневной жары, а отчасти из-за нехватки времени преодолевать ни свет ни заря; затем — работа в лихорадочной спешке, прерываемая лишь во время торопливого обеда (тарелка постного супа и к нему — стакан отвратительного вина с одним куском твердого, как камень, серого хлеба). Сазу вслед за тем — снова напряженная работа до тех пор, пока вечерние сумерки и данное мною обещание не гнали меня в нелегкий обратный путь. Правда, по вечерам я мог вдоволь насытиться жарким из мяса козы или ягненка, приготовленным на костре. Однако ночевку в пропитанной грязью и нечистотами, похожей на пещеру пастушьей хижине нельзя было назвать приятной. Счастье, что уже на рассвете мне нужно было вставать и, после чашки неизменного козьего молока, отправляться в дорогу.
Но, вопреки всему, я нисколько не раскаивался в том, что взвалил на себя это бремя трудностей и лишений, так как работа над моей копией всецело поглотила меня. То, что вызвало во мне такое страстное увлечение картиной: смелость рисунка, яркость колорита, гениальная техника — относилось, правда, целиком к сфере живописи.
Всякий раз, когда я вот так сидел в церкви перед моим мольбертом — к счастью, освещение было чрезвычайно благоприятным — и в определенные часы слышал над собой глухой колокольный звон, позади алтаря появлялись монахини и поднимались, одна за другой, на клирос. Мне казалось, будто они, крадучись, входили в дом своего святого и волокли за собой свои смертельно уставшие души и вместе с ними — окровавленные сердца, которые они обеими руками протягивали Господу и Спасителю. Затем, когда они начинали молиться и затягивали песнопения, я пытался по тусклым голосам представить себе их лица. Разумеется, у каждой из них должны были быть такие же бледные неподвижные черты и такой же пустой, угасший взор, как у сестры Анжелики, которую, однако, благодаря ее обязанностям привратницы нельзя было причислить к самым одиноким и отрезанным от мира.
Если мне удавалось на короткое время оторваться от работы, я при первых же ударах колокола выходил на церковную лестницу, чтобы понаблюдать, как эти белые фигуры, одна за другой, выходят из своих домиков и отправляются в церковь. Мне можно было не бояться того, что я помешаю своим разглядыванием святым женщинам, так как за своими глубокими капюшонами они не замечали ничего земного, не хотели видеть ничего суетного. Они шли с опущенными вниз глазами и не решались посмотреть вверх — ни разу!
В высшей степени неожиданным показалось мне сообщение, которое я получил после недели работы здесь и которое внезапно отменило мои изнурительные походы туда и обратно.
Однажды, когда я поедал неизменную монастырскую пищу, ко мне подошла сестра Анжелика, чего до сих пор не случалось.
— Наша преподобная мать-настоятельница изволит осведомиться, как долго вы еще будете здесь срисовывать? — сказала она.
— Я помешал кому-то, меня прогоняют? — спросил я.
— Если вам еще осталось много работы, вы можете при желании получить здесь приют.
— В монастыре?
— Мне нужен ваш ответ.
Приятно удивленный, я воскликнул:
— Госпожа настоятельница действительно очень добра! Дальний путь каждое утро и каждый вечер очень затрудняет мою работу. Но где мне тут может быть предоставлено убежище?
— Мне велено показать его вам.
— Большое спасибо!
— Идемте!
Крайне взволнованный, я последовал за сестрой… Между высокими стенами, разделявшими домики и цветники монахинь, — по моим подсчетам, их было двенадцать, — и внешней стеной монастыря имелся узкий проход, которым, вероятно, редко пользовались, так как сорняки здесь отнюдь не влачили жалкое существование. По этой заросшей травой тропе мы обошли самую дальнюю келью и вышли на маленькую, также заросшую сорняками площадку перед стеной, которая утопала в зарослях цветущей бузины. Ее запах напомнил мне о родных местах.
Стена окружала домик, на который мне указала сестра Анжелика и где я мог при желании в любое время поселиться.
Прежде чем осмотреть домик — рядом с ним вместо цветника росла бузина, — я поинтересовался о причине его изолированности и очевидной неухоженности:
— Этот дом уже не относится к монастырю?
— Разумеется.
— И поэтому я могу здесь поселиться?
— Он находится за пределами монастыря. По крайней мере, сейчас.
— Значит, раньше он тоже служил убежищем какой-то сестре?
— Время от времени.
— Почему только время от времени?
— В доме раньше находился карцер.
— О… вы сказали «находился раньше». Значит, карцер находится теперь в другом месте?
— За воротами монастыря.
— Могу ли я знать, почему дом сейчас не используется по своему первоначальному назначению? Может быть, его закрыли из-за малярии?
— В этом случае преподобная госпожа настоятельница не предложила бы его вам в качестве жилья.
— Вы правы. Извините.
— Вы хотите осмотреть дом?
— С удовольствием.
— Тогда пожалуйста.
— Вы меня не проводите?
— Я подожду здесь.
Таким образом, дальше я пошел один… Пройдя через запущенный дворик, в котором росла милая немецкому сердцу бузина, я подошел к дому, дверь которого, как и сейчас, была открыта настежь. Сразу же мне бросился в глаза длинный узкий камень, всаженный в землю перед входом, на котором под изображением креста стояла следующая надпись: «Сестра Магдалена да Падуя. Двадцати лет. Господь да смилуется над грешницей».
Ты можешь сам прочесть эту надпись.
Глава 11
Я очутился в комнате, служившей прибежищем кающейся грешнице. Свет проникал сюда только через дверь. При закрытой двери комната напоминала глухой склеп. В задней стене я обнаружил небольшое отверстие, наспех заколоченное досками. Возможно, прежде через него бывшей обитательнице карцера передавали пищу. Непосредственно к комнате примыкала маленькая часовня. В ней также не было окон, так что и туда не проникал свет. Таким образом, дом состоял только из этих двух комнат.
В часовне находились еще алтарь и скамеечка для молений; в карцере еще стояла койка. Она была встроена в стену высоко над полом и располагалась напротив двери, как раз под тем заколоченным отверстием.
Я должен был воспользоваться гостеприимством монастыря и стать обитателем этого покинутого дома!
Правда, мне было немного не по себе, но я приписал это чувство моему живому воображению. Оно постоянно рисовало мне это заброшенное строение в его прежнем предназначении со всеми его кающимися грешницами, которых заточали здесь в наказание за их прегрешения. Было ли наказание строгим и за какие прегрешения?
А какое человеческое горе здесь возносило стенания к небесам, ко всемилостивому, всепрощающему Богу! Какие вздохи, какие рыдания, какие горестные вопли слышали эти стены? Какие признания здесь произносились небесам, сколько холодного пота и слез, сколько крови, пролитой в угаре самобичевания, было принесено в этом пристанище в жертву горю!
И все-таки я решил здесь остаться!
Милая сердцу бузина пахла так сладко, так нежно шелестело в ее ветках. Всему виной была милая сердцу бузина, что я в ужасе не отшатнулся от этой двери, как если, бы вдруг увидел за ней голову Медузы — хранительницы и злого гения этого места.
В тот же день я вернулся в пастушью деревню, сложил мои пожитки, купил кое-каких продуктов, рассчитался с хозяином и, попрощавшись с ним, на следующее утро взвалил свое имущество на спину мула, который принадлежал монастырю и которого для этой цели предоставили мне добрые женщины.
Казалось, все население сочло меня безумцем. Так как тот, кто по доброй воле, да еще и ради развлечения шел в это место, внушал страх даже жителям дикой Сабины; такой человек не мог быть в здравом рассудке: «Ма che volete? E Inglese!».[15]
Мул, который вез на своей спине все мое имущество, был замечательным существом по кличке Чекка; мальчишка же, который обычно водил в монастырь этого мула, а сегодня — меня, носил благозвучное имя Чекко. Чекка останавливался возле каждого жалкого кустика — утолить голод, а Чекко для расширения своего кругозора хотел узнать от меня, живут ли в Америке немцы и не тоскуют ли они иногда по человеческому мясу. Пока Чекка утолял свой острый голод терновыми ягодами, я пытался утолить жажду к знаниям у Чекко. Так, добившись полного взаимопонимания, мы достигли черных монастырских ворот под красным крестом, через которые Чекка обычно входил один, в то время как мальчика Чекко, если он не изъявлял желания помолиться в церкви, здесь останавливали. Сегодня же им обоим было разрешено сопровождать меня по узкому проходу между стенами к бывшему дому грешников и грешниц.
