«Не пугайся чудес, ибо их невозможно исчислить…»
Стихи Светланы Кековой узнаваемы с полузвука – традиционная ритмика, точная рифма, непременное соотнесение дольнего с божественным. На протяжении лет останавливает внимательного читателя (меня, например) даже не появившаяся некоторая однозвучность интонаций, но нечто иное, гораздо более существенное и, по гамбургскому счету, выходящее далеко за пределы стихотворчества Кековой. Речь о совместимости религиозного откровения, вероучительной проповеди со смысловым диапазоном светской поэзии. То, что рождается во глубине пустынных душ людей уверовавших, вопреки сомнению, при переводе на язык, внятный другим, нередко обращается в тютчевский «наружный шум». Верность, «правильность» нетождественны вере и праведности:
Не нужно искать утешенья нигде –ни в беглой воде, ни в зеленой звезде,ни в звуках волшебного рога,а только у Господа Бога.В воде, как дитя, вырастает коралл,вздыхает в заветных глубинах:– Зачем Ты, о Боже, меня покарал,лишив меня крыл голубиных?– Не нужно себя разрешать от оков,как воду реки – от воды родников:попробуй достать из-под спудапростую надежду на чудо. –А голубь вздыхает, летя над водой:– Один я остался на свете,хотел бы питаться я пеной седойи плакать, как малые дети.– Не нужно тревожить заветных могил,покуда последний твой час не пробил,не плачь перед самою смертью,а веруй Его милосердью. –Зеленая гаснет на небе звезда,шепча: я под утро воскресну, –а ставшая бурным потоком водане хочет заглядывать в бездну.– Ты тоже, любимый, туда не смотри,под утро соленые слезы утри –пусть голубь воркует приблудныйи День приближается Судный…
Стихотворение по-своему совершенное, но вполне сводимое по своей основной мысли к первым восьми строкам и, если задуматься, к первым четырем и даже к одной (самой первой) строке. Лирическое созерцание тесно переплетено с религиозным прозрением, но переплетение лишено драматизма, прекрасной сложности волевой победы либо чудесной ереси итоговой, прошедшей через испытания простоты. В пределе жесткости высказывания можно было бы сказать, что облечение религиозного поучения в стихотворную форму оказывается избыточным, внешним на фоне глубины и важности высказанных мыслей.
Что же – для поэзии непременно необходимы цветы зла, а незамутненное благочестие находится по отношению к искусству, по словам Тарковского, «в стороне от нас, от мира в стороне»? Похоже, что все-таки именно подобным образом складываются в новое время отношения поэтического голоса и пророческого логоса. Ведь и готовый к сожжению сердец божественным глаголом герой пушкинского стихотворения так ничего и не рассказал о сути своих будущих зажигательных речей, в этой пронзительной балладе мы находим слова о чудесной способности проповедовать, но никак не о самой проповеди. И способность эта обретена в драматическом столкновении с невыносимой болью расставания с привычными зрением, кровообращением и слухом. Природа поэзии, если и не требует впрямую извлечения дисгармонических нот из неотвратимой привлекательности зла, то, по крайней мере, фундаментального сомнения («дар напрасный, дар случайный…»), сквозь которое иногда, не для всех, при полном отсутствии гарантии происходит прорыв к подлинному, вечному и небесному. Причем здесь важен не результат, а процесс, не итоговая счастливая развязка, но поле битвы. Очень много у Светланы Кековой стихотворений, где серьезность и непредсказуемость борений:
Лицо пчелы – в нектаре и пыльце.Завершена цветущих лип проверка.И черный пудель лает на крыльце,пугая молодого Гейзенберга…
смазывается неотвратимостью развязки:
…Арбузы серебрятся на бахче,смуглеет тыква, зерна копит дыня…Но знаю я – наступит время «Ч»,и будет плакать на твоем плеченевидимого тайная твердыня.
То, что вседозволенность греха, господство зла – лишь видимость, снимаемая провидением и молитвой, для благочестивого человека, привычно (и всякий раз с новым смирением и усердием) произносящего первые слова Символа веры, – непреложная истина, для читателя стихов – вещь почти запретная. Нет всеобщего и неминуемого преобладания горнего над дольним, нет, попросту говоря, неизбежной смены нынешнего, земного времени, грядущим, вечным. Ведь даже сладость многократного перечитывания любимых книг частично основана на этом детском недоверии к гарантии заранее известного. А вдруг да не погибнет Ленский, не бросится в отчаянии к вокзалу Анна Аркадьевна Каренина. В стихах Кековой слишком часто развязка наступает в самом начале, стартовая формула перечеркивает (либо, по крайней мере, лишает аутентичности) все происходящее следом. Кекова осознанно сужает пространство поэтического высказывания, исключает для себя целую вереницу испытанных приемов и легких путей: политическую актуальность, злободневность тем, нестандартную во всех смыслах метрику и лексику, иронию – список легко продолжить. И в тех случаях, когда удается избежать заданной неизбежности благочестивых развязок, создания Кековой обретают стилистическое равновесие и композиционную завершенность (примером может служить стихотворение-перифраз мандельштамовского «Ламарка»).
Открытость и непредсказуемость финалов не только не ставит под сомнение полноту и непреложность присутствующих в стихах высоких смыслов, но, наоборот, придает этим смыслам дополнительную весомость, вводит их на территорию искусства и избавляет от гладкой риторичности. Иногда в результате появляются подлинные шедевры:
Пространство выгнуто, как парус, –везде закон его таков,и составляют верхний ярусбольшие лица мотыльков.
Покуда мы еще над безднойпо пленке тоненькой скользим,своей печалью безвозмездноймы Божий мир не исказим.
Жизнь, как вопрос неразрешенный,мы оставляем на потом,и дятел, разума лишенный,и рыба вод с открытым ртом
похожи на ключи, из скважинторчащие, – и видно им,как человек обезображени сыт неведеньем своим.
Библиография
Восточный калейдоскоп: Стихотворения 1980–1990-х годов. Саратов: Колледж, 2001. 74 с.
На семи холмах. СПб: Пушкинский фонд, 2001. 73 с.
На семи холмах // Новый мир. 2001. № 3.
Цветня Триодь // Знамя. 2001. № 4.
По новым чертежам // Знамя. 2001. № 11.
«Звезды русской провинции»: Стихи участников II Московского международного фестиваля поэтов // Уральская новь. 2001. № 11.
Стихи // Звезда. 2002. № 1.
Тень тоски и торжества // Новый мир. 2002. № 4.
Сад неприкаянный // Знамя. 2002. № 5.
Стихи // Звезда. 2003. № 1.
Созвездие спящих детей // Знамя. 2003. № 7.
Пленение инеем // Новый мир. 2003. № 7.
Тени летящих птиц // Знамя. 2004. № 8.
Больное золото // Знамя. 2005. № 10.
Неземной конвой // Новый мир. 2005. № 11.
У подножия Желтой горы. СПб.: Петербургский писатель, 2006.
Плач о Древе жизни. Саратов: Изд-во Саратовского гос. соц. – экон. ун-та, 2006.
Учитель словесности // Новый мир. 2006. № 7.
На пути в Эммаус. Алма-Ата, 2007.
Сквозняк иного мира // Новый мир. 2007. № 5.
«Ходит ангел под липами в Липецке…» // Сибирские огни. 2007. № 9.
Тоннельный эффект // Зарубежные записки. 2007. № 12.
Потаенный хор. Тамбов, 2008.
Шелкопряды языка // Новый мир. 2008. № 4.
Стихи // Нева, 2008, № 8.
Не наяву и не во сне // Сибирские огни. 2008. № 12.
Стихи о людях и ангелах. Саратов, 2009.
Ангелы этого мира // Новый мир. 2009. № 6.
Последний свидетель // Сибирские огни. 2009. № 12.
Надежда на прощение // Новый мир. 2010. № 8.
По замыслу Ганса-датчанина // Сибирские огни. 2010. № 8.
Плащ с двойной подкладкой (из старых тетрадей) // Дружба народов. 2011. № 4.
Стихи // Звезда. 2011. № 5.
Бахыт Кенжеев
или
«Бесцельных совпадений нет…»
Как сказано в одной из притч Кафки, «бодрствовать кто-то должен», – в последние без малого полвека роль ночного толкователя дневных событий безоговорочно принадлежит Кенжееву. Бахыт Кенжеев не дремлет, его поэтическая работа беспрецедентна по размаху, масштабам и степени признанности. Конечно, он находился бы на посту и в отсутствие какого бы то ни было вдохновляющего отклика, не случайно же в стихах Кенжеева так много упоминаний о самом процессе писания – преимущественно ночного.
Попробуй бодрствовать, тревожась от души.Поставь ромашки – не в бутылку, в вазу, –включи кофейник, хлеба накрошиночному ангелу, чтоб улетел не сразу…
Нет, речь вовсе не идет о новых «Ночных бдениях» Бонавентуры, перед нами не целенаправленные схоластические усилия, Кенжеев импровизирует, легко переходит от одного предмета к другому, не связывая себя границами элегического канона русской «ночной» лирики. В самом деле, и у Ломоносова с Пушкиным, и у Шевырева с Тютчевым смысловой ореол ночного раздумья сопряжен с обостренным вниманием к краеугольным проблемам бытия. «Открылась бездна звезд полна…» у Ломоносова, «Когда для смертного угаснет шумный день…» Пушкина, тютчевское «Святая ночь на небосклон взошла», да и стихи Заболоцкого («Когда вдали угаснет свет дневной…») – все это примеры ночного обострения чувств, перемещения в область предельных по остроте ощущений и вопросов. У Кенжеева – иное: бытие сводится к быту, и это неспроста. Привычка к ночной работе – след времени шестидесятых-семидесятых, когда в сознании многих и многих (впоследствии эмигрировавших и «вернувшихся в Россию стихами») день и ночь, как сон и явь, как труд и отдых, навсегда поменялись местами. Гребенщиков позже споет: «Я где-то слыхал о людях, что спят по ночам». Неспящие – из поколения Бахыта Кенжеева:
