— Надеть шапки! — и вслед за всеми нахлобучил свою.
— Ты веди инструктаж, как там у вас это делается, — обратился он к Шаганову. — Покажи, значит, что и как, процесс, а потом я сам.
Шаганов осклабился:
— Да чего там. Никакой такой мудрости нет. Высшего юридического образования не надо. Да у тебя и помощники собаку съели, твои командиры отделений. Один Бабура чего стоит! Это ж зубр! Двадцать лет в милиции. Враз всему научит. Не боись. А потом еще у нашего замполита Розина пройдешь ускоренные курсы. Уж он тебя подкует! Или наш Железнов, зампослужбе, у него бесплатную консультацию получишь. Бабура! — крикнул он прапорщику в тулупе, — чего мух на потолке считаешь! Начинай инструктаж. Да не гони лошадей! С чувством, с толком, с расстановкой. Членораздельно. Чтоб новый командир все усек, всю, так сказать, специфику. — А вы, — приказал он взводу, — можете расслабиться, сесть на свои насесты и достать ручки и служебные книжки. Увижу, кто не записывает-усы оборву! Давай, Бабура! Вперед!
Бабура, мордастый прапорщик в тулупе, с толстой, черной книгой в руке направился к чему-то вроде конторки, поставленной на возвышении перед взводом. Он встал за эту фанерную трибуну, как оратор, готовый произнести торжественную речь. Черную свою книжищу он положил на трибуну перед собой и, развернув ее посередине, начал вялым и безразличным голосом:
— Тема инструктажа: разбой. Статья уголовного кодекса… — Бабура осекся. — Да чего долдонить одно и тоже! В зубах навязло! Подними любого с постели посреди ночи и спроси его, сукина сына, что такое разбой, он и от сна не очухавшись, выпалит как из пушки, номер статьи и какое наказание и прочее там, слово в слово, будто по книге прочитает.
— Ничего, ничего. Ты, Бабура, читай дальше, — добродушно возразил Шаганов, накручивая на палец кончик своего пышно-горчичного уса. — Язык не отсохнет. А то ты и читать разучишься. Это тебе не в курилке балабонить. Вот вашему командиру надо освоиться, он еще не знает…
Бабура, тяжко вздохнув, продолжал чтение. Взвод, склонив головы, записывал в служебные книжки.
— Матросов! Почему не записываешь? — вдруг бешеным голосом закричал Шаганов. — Ты что у нас, особенный?
— Да не хочу я писать всякую чепуху! — небрежно бросил Матросов, молодой сержант с черными усиками. — Рука устала, пальцы скрючило, ручку не держат, — и Матросов, демонстративно подняв руку, покрутил скрюченными, как у паралитика, пальцами.
Шаганов обиделся, настроение у него резко испортилось.
— Видишь, какими мерзавцами тебе придется командовать! — обратился он к Загинайло. — У меня во взводе своих таких хватает. Сам расхлебывай. А я — пас. Бабура! — приказал он прапорщику.
— Отпускай людей!
— Взвод! Встать! — гаркнул с большим воодушевлением тулуп-прапорщик. — Смирно! Приказываю заступить на охрану общественного порядка и государственной собственности, жизни и здоровья граждан в городе-герое Ленинграде, Петербурге, Петрограде! Вольно! По постам! Разойдись!
Серые шинели, закинув за спину автоматы и закуривая на ходу, повалили вон из помещения. Шаганов тоже ушел. Загинайло остался с глазу на глаз со своими тремя командирами отделений. Они поочередно представились: командир первого отделения прапорщик Бабура, командир второго отделения старшина Черняк, командир третьего отделения старший сержант Стребов.
— Ну, рассказывайте — кто шлепнул моего брата? — в упор спросил Загинайло. — Голую правду. А то все лапшу мне на уши вешают.
Командиры отделений глядели угрюмо.
— У, какой сердитый! — ответил за всех старшина Черняк. — Следопыт. Это ты для расследования к нам явился? Вот оно что! Голую правду тебе подавай. Шлепнули и шлепнули. Ищи ветра в поле. Тут пачками шлепают. Не он первый, не он последний. Нас и так весь месяц к следователю таскали. Зря ты это, взводный. Грязное это дело, лучше б тебе не копаться, замараешься. Да мы и сами знаем не больше твоего.
С шумом вошел битюг в кожаной куртке, которая, казалось, трещала на его широком туловище. Мотоциклетный шлем, рукавицы-краги, замерзшее фиолетовое лицо. Старшина батальона Яицкий.
— Вот и наш старшина! — закричал Стребов, командир третьего отделения. — С Сестрорецкого шоссе, с ветерком. Каждое утро из Сестрорецка сюда гоняет. В виде разминки. Драндулет у него — атас! Зверь! Как заведет его у себя в Сестрорецке — рев на Литейном в Большом доме слышен, а в Смольном уши затыкают от ужаса. Оседлает своего железного трехколесного коня с коляской и мчится сюда, как полоумный, кобуры штопать. Кстати, Яицкий, отец родной, ты же новенькие кобуры вчера на складе получил, просочились сведения, дай кобурку, не жмись. У меня гнилуха, растрескалась вся, как глина, потеряю пистолет, ты ведь будешь виноват!
— Стребов подобострастно улыбался, показывая свои два широких белых зуба, сильно выступающих в верхнем ряду вперед из губы, как у кролика.
— Хрен тебе, а не кобуру! — буркнул, следуя к своей каптерке, Яицкий. — Ты же, говнюк, в ней фляжку с водярой носишь, а пистолет у тебя в кармане болтается, брючину оттягивает. Хлебнешь из фляжечки, и хорошо тебе, служба-малина, цветешь, благоухаешь, как орхидея. Тебя, Стребов, давно пора вышвырнуть из батальона по статье, к такой-сякой матери, а не новую кобуру!
— Нет, Алексеич, ты не прав, — стал защищать товарища командир первого отделения прапорщик Бабура. — Зачем на человека зря клепать. Он у нас непьющий, капли спиртного в рот не берет, даже в день рождения жены. Он у себя в кобуре морковь таскает. Жена ему каждый раз на дежурство морковку сухим пайком дает. Любимая пища кроликов и зайцев. Вот он и грызет за милую душу, только хруст на инструктаже и слышим: хруп-хруп-хруп.
— Зубоскалы вы, зубоскалы! — Яицкий, выражая безнадежность, махнул толстой рукой в рукавице-краге. — Пустобрехи, клоуны, вас бы в цирк. Вот новый командир вас, шутов гороховых прижмет! — пригрозил он, заметив Загинайло. — Ты зайди-ка ко мне, взводный, — обратился к нему Яицкий. — Тебе положена новая кобура. И карточку-заместитель на пистолет оформлю, если маленькая фотография с собой есть. Да хоть какая, лишь бы рыло было. Получишь пистолет своего брата Петра Данилыча, номер 4998. Так сказать, по наследству. Специально для тебя берег, никому не давал. Чистенький как зеркальце, в маслице, лежит у дежурного в оружейке, тебя ждет. Безотказное оружие. Придет час, вспомнишь старшину Яицкого добрым словом.
Загинайло, оставив своих командиров отделений составлять график работы взвода на новый месяц, заглянул к старшине в каптерку. Что-то вроде чулана, стеллажи, полки, ящики и ящички, коробки, фуражки без козырьков, старые шинели без погон и пуговиц — в углу кучей. Яицкий, в очках, лысина блестит под лампой, сидит за своим рабочим столом, что-то сапожным ножом вырезает из куска кожи.
— Вот, крою. Из десяти старых кобур — одну-две новых смудрую. А что делать, приходится дурью заниматься. Это же не милиционеры теперь, а позор нации. Всякий сброд напринимали. Недоумки, дебилы, одна извилина на триста человек. На весь полк. Эти мерзавцы за месяц новенькие со склада кобуры превращают в полное безобразие. Чего только они не вытворяют, фантазия работает, как у писателя-фантаста, братья Стругацкие, такую мать. И режут, и кромсают, и вдоль, и поперек, и так и сяк. Обкорнают, чтоб как оперативники, под мышкой носить. Или еще чего почище придумают, с бантиком, все равно что анархист, ниже пояса маузер на мудях таскают. Кобур на них не напасешься. Об оружии уж и не говорю. Сердце кровью обливается, как эти недоноски полостнокишечные обращаются с оружием. Десять раз писал рапорт об увольнении, к такой матери. Николай Кирьяныч, комполка не отпускает, незаменимый, говорит. Тебя, Яицкий, старая гвардия, заменить некем, так что терпи и не рыпайся, только вместе со мной уйдешь. Если б не он, давно б плюнул, растил бы на пенсии огурцы у себя в Сестрорецке.
Старшина, отложив нож, выдвинул ящичек стола, достал новенькую кобуру. Любовно ее осмотрел со всех сторон, крутя на свету под лампой, помял в руках и после этого протянул Загинайло.
— Пощупай, настоящая, телячья, мягонькая. Тебе по блату. Только у командира полка да у меня самого такая. У всех прочих кобуры как лошадиные копыта, не гнутся, хоть о башку колоти. Карточку-заместитель я тебе уже приготовил, возьми. Рыло свое сам наклеишь. Оружие соблюдай в таком же образцовом порядке, как берег его твой брат. Он свой пистолет, можно сказать, языком вылизывал. Ну, будь здрав. Удачи с горчицей и службы с хреном! — Это была любимая поговорка старшины Яицкого. Высказав свое пожелание, старшина опять взял нож и принялся за свою кройку кобур.
Краснощекий дежурный, не мешкая, выдал Загинайло из окошка оружейной комнаты тот самый пистолет системы Макарова с личным номером 4998, который принадлежал брату Петру, два магазина и колодку с шестнадцатью патронами. Полнокровный дежурный, передавая пистолет рубчатой рукояткой вперед, хитро подмигнул:
