И один глаз Брусати выкололи ещё до обеда, только один, сказал Алисий, потому что он же должен был увидеть, что мы ещё с ним задумали.
Господин капеллан сказал однажды в проповеди, что злые деяния возвращаются к содеявшим их в той же форме, как возвращается эхо из пещеры, и я подумал, уж не из-за этой ли истории Алисий потом лишился собственного глаза. При тех пытках он лишь присутствовал и смотрел на них, но я считаю, это почти то же самое, что самому их совершать.
Он рассказывал ещё долго, от снеговика уже мало чего осталось, и вот что было странно: хотя то, что они делали этому Брусати, становилось всё хуже, слышать это было всё легче. Всё это становилось просто историей, как при рассказах Чёртовой Аннели уже не так боишься, если чёрт кому-то отрывает голову или варит суп из крови девственницы. Под конец это было уже так, будто Алисий описывает, как Айхенбергер закалывает свинью; из мужчины вырезали один кусок за другим, и даже когда он был уже мёртвый, они не прекратили, а привязали его руки и ноги к четырём коням, и те разорвали его тело на части. Вообще-то его должны были ещё колесовать, – в тоне Алисия слышалось разочарование, когда он об этом рассказывал, – но для этого уже не нашлось достаточно больших кусков. Остаток снеговика был уже весь в рябиновых пятнах, и Алисий взял палку и размолотил его полностью.
– Вот так, – сказал он, тяжело дыша при этом, – теперь ты кое-чему научился.
В какой-то момент из дома вышел Штоффель и сказал, что ему всё равно, как ведут себя в военном лагере, но здесь мы в Эгери, и тут нет в обычае такого, чтобы люди ни свет ни заря устраивали на улице представления. Кроме того, Готфридли – «Евсебий!» – строптиво выкрикнул Алисий – не должен мозолить людям глаза, ведь вполне возможно, что приор до сих пор посылает людей на розыски.
Ну, это дело он скоро уладит, заявил дядя Алисий, у него уже есть одна идея, как это организовать.
Тридцать девятая глава, в которой Себи снова становится Себи
После его первого появления мы какое-то время ничего не слышали о дяде Алисии, а потом Полубородый о нём рассказал. То, что Алисий теперь намерен стать главой нашей семьи; он обосновался в нашем доме, заняв лучшее спальное место, возле очага. Поли от него в восторге, сказал Полубородый, и бегает за ним как гусятко за гусыней, осталось только из поклонения перед Алисием дать ему своё ухо на поругание, как сам Поли покалечил ухо Мочала. А для Гени, сказал Полубородый, новые порядки в доме безразличны, его уже давно не видели в деревне, фогт Штауффахер, мол, так восхитился его рассудительностью, что забрал Гени к себе в Швиц и уже не отпускал, а хотел оставить при себе секретарём или советником; от Гени только вспоможение поступало: один раз мешок муки, другой раз шмат свиного сала. А в нашем доме, по слова Полубородого, установилось мужское царство; сейчас зима, и работы мало, так что пускай себе, но весной, с началом полевых работ, надо будет что-то делать. У Алисия всегда много гостей, они часто остаются на несколько дней, и всё это солдаты, которые после смерти короля потеряли место в полку и направляются к себе домой; войн в мире меньше не стало, но жители Швица, кажется, вышли из моды в качестве наёмных солдат. Деньги у большинства из них, похоже, есть, в отличие от Алисия, и монеты у них в мошне не приклеенные; так что там пир горой каждый день до поздней ночи, на одни только свечи спускается столько денег, что хватило бы иной вдове на прокорм детей, а Мартин Криенбюль не успевает подвозить столько вина, сколько они выпивают. А ещё они горланят богохульные песни, но в деревне никто не отваживается их приструнить, да и правильно: группу из троих-четверых служивых лучше не задирать. Иногда гости Алисия устраивают драку и между собой, и когда потом у кого-то из них разбита голова, они все только посмеиваются над этим, как над удачной шуткой.
Полубородый считает таких людей опасными, не потому, что они такие уж злые, они не злые, по крайней мере, не от природы злые, а потому что они больше не отличают дружеского тычка от хорошего удара палицей, для них это одно и то же, и когда сворачивают другому шею, они видят лишь весёлую гримасу удушаемого и не замечают, что убивают камрада. Человек ведь такое животное, которое ко всему привыкает, говорит он, а когда человек натерпелся бедствий, они потом кажутся ему в порядке вещей. Пока что в деревне ничего плохого не стряслось, но Алисий видится ему как племенной бык в хлеву Айхенбергера: дети могут долго водить его за кольцо в носу, а потом он в одночасье превращается в лютого зверя.
Правда, Штоффель сказал, что Алисий не кажется ему таким уж опасным, такие люди все свои подвиги совершают одним языком, а не руками, но Полубородый оказался прав, причём так, как никто из нас не ожидал.
Однажды под вечер дядя Алисий внезапно возник перед кузницей; он стоял, расставив ноги шире обычного, и кричал:
– Евсебий! Евсебий! – хотя уж как мы ему объясняли, что в Эгери никто не должен знать этого имени.
Штоффель быстренько втащил его в кузницу и закрыл дверь; сперва он думал, что Алисий просто пьян, но оказалось нечто совсем другое. Когда кто-то чем-либо горд, это тоже своего рода опьянение, а дядя Алисий был в таком восторге от самого себя, как будто в одиночку выиграл битву.
– Конец пришёл Готфридли! – объявил он. – Готфридли умер и похоронен, раз и навсегда.
И он ещё раз выкрикнул «Евсебий!», да так громко, будто я был в пяти деревнях от кузницы, а ведь я стоял так близко к нему, что чувствовал запах водки в его дыхании. И снова и снова: «Евсебий!» Это было как военный клич или скорее как победный вопль после битвы, когда она уже выиграна, а ликование никак не стихает. Алисий орал так громко, что Кэттерли сбежала по лестнице в испуге, что случилось страшное.
Вот и хорошо, что красивая фройляйн при этом тоже присутствует, сказал дядя Алисий, исполняя свой замысловатый поклон, потому что, мол, его сообщение касается всей семьи. Есть, дескать, изменения в семейных отношениях, здесь в Эгери и у нас в деревне. Отныне я больше не сын выдуманного кузена Штоффеля из Урзеренталя. С этой сказочной историей покончено и finito[21], а я теперь снова племянник урядника Алисия, и кому это не подходит, пусть скажет, и тогда он, Алисий, вобьёт тому в башку эту новость кулаком. Никакого Готфридли больше нет. Теперь это решено и объявлено, есть только Евсебий, причём этот Евсебий отправится с ним сегодня же назад в деревню, где ему положено быть, и точка, записано пером, посыпано песком.
– А приор? – спросил Штоффель.
Дядя Алисий принял такой вид, будто этот вопрос был для него подарком, причём долгожданным. Как кошка, вылакавшая молоко, – так называла это наша мать, хотя никогда бы у неё кошка не подкралась к молоку, уж за этим она следила. Алисий осклабился и прищурил свой здоровый глаз.
– Какой ещё приор? – спросил он.
– Монастыря Айнзидельн.
– В Айнзидельне нет приора, – сказал Алисий, не в силах устоять на месте от восхищения самим собой. – Сперва его надо назначить, но когда ещё это будет!
Видно, наши лица были такими удивлёнными, как будто у него вырос рог или второй нос, и он довольно смеялся, вернее, выкрикивал: «Ха, ха, ха!», каждый слог как отдельное слово, и потом сказал:
– У них там в монастыре сейчас есть более неотложные дела, чем выбирать нового приора, им ещё старого надо похоронить. Такого важного человека ведь не зароешь просто так, как дохлую кошку.
– Откуда ты знаешь, что он?..
– Я случайно при этом присутствовал, – ответил Алисий, но слово «случайно» он произнёс врастяжку, «случа-а-айно», так что сразу было понятно: это была не случайность. – Его мул споткнулся, и он при падении сломал шею. Красивый такой, белый мул. Жаль, что убежал, вместе с седлом и благородной попоной. Можно было бы выручить за него хорошие деньги. Прямо жа-а-аль. – И последнее слово он так растянул в длину, что все поняли: мул убежал не просто так.
