***
А теперь обратимся к одной из самых знаменитых песен Высоцкого — «Кони привередливые» (1972).
Участник альманаха «Метрополь» Виктор Тростников вспоминал: «Как-то мы, метропольцы, собрались, он спел две песни. Потом мы вдвоем вышли с ним в прихожую, и я спросил его: “Владимир Семенович, а это правда, что песня ‘Кони привередливые’ — это отражение Вашего загробного опыта?”. Он ответил: “Да, это правда”, - и сказал мне удивительную вещь. Сказал, что он лежал в морге… А потом ворвалась в больницу его жена Марина Влади, и только благодаря этому его из морга перевели в реанимацию. Так что эта песня — действительно отражение его опыта, но он при этом добавил: “Вы не подумайте, что я действительно видел там коней. То, что я там видел, человеческими словами описать невозможно, у нас таких слов нет. Поэтому я взял ближайшее, что вызывает сходные ощущения, — быстрота, обрыв, пропасть, неуправляемость”»[2569].
Между тем, по утверждению таджикского поэта Тимура Зульфикарова, у песни Высоцкого был еще один источник: «И, кстати, моя песня “Последняя лошадь в России” послужила прообразом “Привередливых коней”, вот этого шедевра. И Высоцкий как-то меня встретил в коридорах Мосфильма, на нем была желтая, очень симпатичная кожаная куртка <.. > он сказал: “Я написал парафраз твоей ‘Последней лошади в России’”»149.
Впрочем, легко заметить, что у песни Зульфикарова имеются сходства не с «Конями привередливыми», а со стихотворением «Снег скрипел подо мной…»: «Снег летит, заметая поля вековые…» ~ «Снег кружит над землей, над страною моей»; «И возница уснул и поводья в ночи упустил» ~ «Тот ямщик-чудодей бросил кнут и — куда ему деться!.. <…> Усыпив, ямщика заморозило желтое солнце»; «И заблудший возница надеется лишь на меня…» ~ «Тот ямщик заплутал, бросил кнут и — куда ему деться!..» (АР-3-150); «А метель прибывает, густеет, ярится, ярится, ярится» ~ «Вьюги стонут, поют, кто же выстоит, выдержит стужу?»; «И теперь ему снится, и снится, и снится, / Что Христос — Сам Христос! — ему двери родимой избы отворил…» ~ «Помянул о Христе, ошалев от заснеженных верст»; «И мой пьяный возница кнутом меня больше не бьет…» ~ «Он, хлеща лошадей, мог движеньем и злостью согреться, / Ну а он в доброте их жалел и не бил — и замерз»; «Отче! Ты хоть в метели не сгинь! не пади! не изникни!» ~ «Дай не лечь, не уснуть, не забыться!».
Да и сам Высоцкого в своих комментариях к «Коням привередливым» называл совершенно другие источники: «Я ее писал как стилизацию под такие старинные русские напевы. Там немножко есть от цыганского романса»150.
Практически все исследователи сходятся на том, что это одна из вершин его творчества и в то же время пишут о противоречивости содержания песни:
«Поначалу Высоцкий заставляет слушателей вслед за собой проделать путь, который человек проделывает разве что во сне. Почему надо было сесть в эти сани? Но почему-то надо, и он сел. Почему-то надо было взять в руки тугую плеть и, поняв, что кони не слушаются, уже совсем вопреки разуму, стегать их и одновременно молить: ‘Чуть помедленнее…”»15!
«Парадоксальность человеческого существования, традиционные мысли о несовместимости личной жизни и вечного бытия находят новое воплощение в образе дороги. Герой и боится стихии (“сгину я — меня пушинкой ураган сметет с ладони”), и идет к ней навстречу. Он и погоняет коней, и старается остановить их. Противоречия таятся во всем на этом пути. Кони и спасают персонажа песни, и приближают к неотвратимому концу»152.
«Сознание лирического героя антиномично: сам коней погоняет и сам просит: ‘Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!”»!53.
Однако если предположить, что вся описанная здесь ситуация: герой, сидящий в санях и погоняющий коней, — это метафора жизненного пути поэта, а кони являются олицетворением его судьбы, — то отпадет необходимость в вопросах типа: «Почему надо было сесть в эти сани?». К тому же тождество «лошади (кони) = судьба» следует из песни «Штормит весь вечер, и пока…» (1973): «Ах, гривы белые судьбы!», — где лошадиная грива напрямую приравнивается к судьбе.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
При анализе «Коней привередливых» имеет смысл говорить о взаимодействии двух сюжетов — внешнего и внутреннего, то есть подтекста: «Вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому по краю / Я коней своих нагайкою стегаю — погоняю, — / Что-то воздуху мне мало, ветер пью, туман глотаю, / Чую с гибельным восторгом: Пропадаю! Пропадаю! / Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее! / Вы тугую не слушайте плеть! / Но что-то кони мне попались привередливые — / И дожить не успел, мне допеть не успеть. / Я коней напою, / Я куплет допою — / Хоть немного еще постою на краю! / Сгину я — меня пушинкой ураган сметет с ладони, /Ив санях меня галопом повлекут по снегу утром, — / Вы на шаг неторопливый перейдите, мои кони! / Хоть немного, но продлите путь к последнему приюту! <.. > Мы успели — в гости к богу не бывает опозданий, / Что ж там ангелы поют такими злыми голосами? / Или это колокольчик весь зашелся от рыданий, / Или я кричу коням, чтоб не несли так быстро сани?» (АР-8-12).
Для начала отметим, что первая строка — «Вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому по краю» — представляет собой квинтэссенцию жизни поэта. В том же 1972 году похожий образ встретится в «Канатоходце»: «Он по жизни шагал над помостом — / По канату, по канату, / Натянутому, как нерв!»; а через два года — в «Грустной песне о Ванечке»: «Зря ты, Ванечка, бредешь / Вдоль оврага».
Кроме того, к образам обрыва и оврага примыкают образы кручи и бездны в других произведениях, также объединенных образом лирического героя (хотя и выступающего в разных масках): «Я лег на сгибе бытия, / На полдороги к бездне» («История болезни», 1976), «Ты, — кричит, — стоишь над бездной» («Две судьбы», 1977), «Снова я над самой кручей — / Подо мной песок зыбучий / да обманчивый, / Всё ползло и клокотало, / Место гиблое шептало: / “Жизнь заканчивай!”» (там же; черновик /5; 462/), «А раньше я думала, стоя над кручею: / “Ах, как бы мне сделаться тучей летучею!”» («Вторая песенка Алисы», 1973), «На кручах таких, на какие никто не проник, / Жило-поживало веселое горное, горное эхо» («Расстрел горного эха», 1974), «Дразню над пропастью Нечистого: / “Поддай нам жару, Асмодей!”, / А мне судьба кричит неистово: / “Бери левей!”» (из зонгов к несостоявшемуся спектаклю Леся Танюка по пьесе Брехта «Махагония», 1980), «В какую пропасть напоследок прокричу?» («В младенчестве нас матери пугачи…», 1977), «Мне указала в пропасть рука с командой “Пли”» («Тот, который не стрелял», 1972; АР-3-127). Другой вариант: «Вот руку опустили, и я услышал “Пли”» (АР-3-129). То есть кто-то дал отмашку, и взвод произвел выстрел. Сравним в «Письме с Канатчиковой дачи», где точно так же действует главврач: «Подал знак платочком — значит, / Будут дергать наугад» (АР-8-45). А «дерганье наугад» — это и есть фирменный почерк советской власти: «Вылетали из ружей жаканы, / Без разбору разя, наугад» («Охота на кабанов»), «Кто-то злой и умелый, / Веселясь, наугад / Мечет острые стрелы / В воспаленный закат» («Оплавляются свечи…»), «Мечут дробью стволы, как икрой» («В стае диких гусей был второй…»). Кроме того, в «Том, который не стрелял» лирического героя расстреляли возле пропасти, а в «Письме с Канатчиковой дачи» пациенты сетуют: «Нам осталось уколоться / И упасть на дно колодца, / И там пропасть, на дне колодца, / Как в Бермудах, — навсегда».
Теперь обратимся к «Коням привередливым» и попытаемся разобраться с «противоречивостью» песни на примере строки: «Я коней напою, я куплет допою».
Если рассматривать ее в контексте внешнего сюжета, то будет непонятно, зачем герой собирается напоить коней, ведь они его после этого еще быстрее повезут к смерти. Да и вообще: как он может напоить коней, если все время их бешено погоняет?!
