Октябрем 1971 года датируется и первая известная запись «Песни автозавистника», сделанная дома у Высоцкого для киевлянина Владимира Гусева.
Теперь обратимся к стихотворению «Снова печь барахлит…»: «Экономя, купил на рубли / “Жигуленок”, “Жигуль”, “Жигули”».
Этот мотив уже разрабатывался в «Песне автозавистника», где лирический герой «недосыпал, недоедал, пил только чай», — и в итоге сделал «Жигули» из запчастей ФИАТа: «Но вскоре я машину сделаю свою. / Все части есть, но от владения уволь. / Отполирую — и с разгона разобью / Ее под окнами отеля “Метрополь”». Такое же намерение он выскажет и в «Снова печь барахлит…»: «Этот ВАЗ, “Жигули”, этот в прошлом ФИАТ / Я с моста Бородинского скину»
В обоих случаях, разбивая свою машину, лирический герой замещает этим свое самоубийство, то есть убивает не себя, а свою судьбу, представленную в образе машины. Такая же ситуация возникала в «Песне автомобилиста»: «Назад в метро, к подземным переходам! / Разгон, руль влево и — по тормозам!». Эти действия также имели своей целью разбить машину и покончить жизнь самоубийством (поскольку герой не выдержал травлю, которую ему устроили толпа и власть), тем более что следующая — заключительная — строфа выглядела так: «Восстану я из праха, вновь обыден, / И улыбнусь, выплевывая пыль: / Теперь народом я не ненавидим / За то, что у меня автомобиль!».
Возникает также перекличка с «Двумя судьбами», поздняя редакция которых датируется осенью 1977 года, как и «Снова печь барахлит…». Здесь герою удается избавиться от двух своих судеб (причем также «утопить» их): «Греб до умопомраченья, / Правил против ли теченья, / на стремнину ли, — / А Нелегкая с Кривою / От досады, с перепою / там и сгинули» = «Этот ВАЗ, “Жигули”, этот в прошлом ФИАТ / Я с моста Бородинского скину!».
Близкий мотив присутствует в «Песне о Судьбе»: «Судьбу, коль сумею, / Снесу к палачу — / Пусть вздернет на рею, / А я заплачу!». Причем заплатить за изменение своей судьбы (или за избавление от нее) лирический герой предлагал еще в 1969 году: «Двести тыщ тому, кто меня вызволит, / Ну и я, конечно, попытаюсь» («И душа, и голова, кажись, болит…»), и позднее предложит то же самое «всемогущему блондину»: «Я рублем отплачу — почини поскорей» /5; 627/ (а в песне «Грусть моя, тоска моя» он с таким же предложением обратится к своей грусти-судьбе: «Одари, судьба, или за деньги отоварь — / Буду дань платить тебе до гроба!»). Но поскольку это не помогло, герою пришлось притворяться — доказывать, что он «свой», такой же, как все: «Кандидатскую я защитил без помех — / Всех порадовал темой отменной: / “Об этническом сходстве и равенстве всех / Разномастных существ во Вселенной”», — то есть, что, мол, «все мы одинаковы, все произойти от обезьян» («Эврика! Ура! Известно точно…»), — как, вслед за Дарвиным, утверждала коммунистическая идеология.
А в стихотворении «Снова печь барахлит…» герой, стремясь задобрить своего собеседника, стал дарить ему дорогие подарки: «Не в диковинку “Кент”[2564]? Разберемся, браток.[2565] / Не по вкусу коньяк и икорка? — / Я снимаю штаны и стою без порток: / “На-ка джинсы — вчера из Нью-Йорка”. <…> Но вернул мне штаны всемогущий блондин, / Бросил в рожу мне, крикнув вдогонку: / “Мне вчера за починку мигалки один / Дал мышиного цвета дубленку!”».
Тогда герой использует другой прием: «Я на жалость его да за совесть беру, / К человечности тоже взывая: / Мол, замерзну в пути, простужусь и умру, / И задавит меня грузовая!» А в «Двух судьбах» он скажет: «Взвыл я, ворот разрывая: / “Вывози меня, Кривая, — / я на привязи! / Мне плевать, что кривобока, / Криворука, кривоока, — / только вывези!”».
Если в стихотворении герой «почти зарыдал — / Может, тут повезет» (АР-9-94), то Кривая ему скажет: «…слезы вытру я!». И в обоих случаях герой просит, чтобы исправили его судьбу: «починили» (в «Снова печь барахлит…») и «выпрямили» Кривую, поскольку судьба тоже барахлит: «За мною пес — Судьба моя, беспомощна, больна» («Песня о Судьбе»).
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Ситуация с неполадками в судьбе, в результате которых герой оказывается «на мели», встречается также в прозаическом наброске «Парус»: «Но душа чувствительна к ударам, — лопнула, и в ней дыра. И теперь, сколько ни дуй — всё в дыру, и судно на месте. И ветер напрасно тратит силы» /6; 165/; в «Моих капитанах»: «Что мне песни писать, если я на мели!» (черновик /3; 306/), — и в «Балладе о брошенном корабле»: «С ходом в девять узлов / Сел по горло на мель».
Мол, замерзну в пути, простужусь и умру…
То, что такая ситуация может возникнуть, доказывает стихотворение «Снег скрипел подо мной…» (1977), где олицетворением судьбы становится уже не автомобиль, а упряжка лошадей: «И звенела тоска, что в безрадостной песне поется, / Как ямщик замерзал в той глухой незнакомой степи: / Усыпив, ямщика заморозило желтое солнце, / И никто не сказал: “Шевелись, подымайся, не спи!”».
…И задавит меня грузовая!
Здесь приходят на память «Веселая покойницкая» (1970): «Всех нас когда-нибудь кто-то задавит, / За исключением тех, кто в гробу», — и стихотворение «Жизнь оборвет мою водитель-ротозей…» (1971). Причем «грузовая» наехала на лирического героя и в «Балладе о гипсе» (1972): «Самосвал в тридцать тысяч кило / Мне скелет раздробил на кусочки!», «Жаль, был коротким миг, когда наехал грузовик». Вспомним также одно из поздних стихотворений: «Бил самосвал машину нашу в лоб» («Я верю в нашу общую звезду…», 1979).
«Друг! Что надо тебе? Я в аферы нырну!
Я по новой дойду до Берлина!..».
Вдруг сказал он: «Устрой-ка мою… не жену Отдыхать в санаторий Совмина!».
В одном из вариантов стихотворения имелась следующая концовка: «Что мне делать?[2566] Шатаюсь, / Сползаю в кювет. / Всё — иду, нанимаюсь / В Верховный Совет… / Эх, зазря я купил за рубли / “Жигуленок”, “Жигуль”, “Жигули”» (С4Т-1-224).
Видя, что власть непробиваема, лирический герой не видит другого выхода, кроме как исполнить просьбу «всемогущего блондина» («Устрой-ка мою… не жену / Отдыхать в санаторий Совмина!»; другой вариант: «Ты устрой мою тещу в торговлю — в буфет / В инвалютную сеть “Интуриста”!» /5; 629/), и нанимается в Верховный Совет, который в Советском Союзе был высшим органом государственной власти, то есть, по сути, он готов пойти в услужение к власти, лишь бы она уступила его просьбам и исправила его судьбу.
Лирический герой говорит также: «Шатаюсь, сползаю в кювет», — что уже имело место в «Песне микрофона» и в песне «Вот главный вход…»: «Я качаюсь, я еле стою», «А рано утром — верь не верь — / Я встал, от слабости шатаясь…»™6. Причем, в последней песне, как и в стихотворении «Снова печь барахлит…», лирический герой совершает действия, которые ему глубоко неприятны: он поступает так, как от него требует власть — выходит «в дверь», а не «в окно», и нанимается в услужение к власти. А «шатается» он потому, что истощен борьбой с этой самой властью, и у него нет сил — ни физических, ни духовных — поступать по-другому. Как сказано в «Песне конченого человека»: «И не волнует, кто кого — он или я».
И в «Песне микрофона», и в стихотворении «Снова печь барахлит…» герой просит своего оппонента о помощи: «Только вдруг, человече, опомнись» = «.. К человечности тоже взывая». И в обоих случаях тот игнорирует его просьбы: «Всё напрасно — чудес не бывает» = «Он не принял и этого дара. <.. > Но вернул мне штаны всемогущий блондин».
Ну и напоследок выдвинем гипотезу о возможном источнике образа «всемогущего блондина», который равнодушно реагирует на просьбы героя. Впрочем, послушаем самого поэта: «…после первого акта человек 50 уйдут, потому что ни черта не понимают там, и идут просто потому, что достали билеты. В основном это работники торговли, которые… Я однажды пришел к одному работнику торговли — мне нужно было к празднику что-нибудь. Меня представили ему. Я так робко ему говорю: “Хотите пару билетов на премьеру на сегодня, просто в благодарность вам за то, что вы мне быстро, без потерь времени поможете решить вопрос стола — сегодня у меня гости”. Он мне так со скучным лицом (он, по-моему, язвенник, потому что он в торговле работает) достал вот такую пачку всех пропусков: в Дом кино, в Дом литераторов, на все просмотры фильмов, на Таганку — на куда угодно. И я понял, что, в общем, даже предлагать ему нечего, и так говорю: “Ну и от вас мне ничего не надо”, - и ушел»[2567] [2568].
