Пришлось удлинить зеленую мраморную вывеску, захватить ею и взятые в аренду соседние магазины. «Декорации и редкости» – триумфально красовалась теперь надпись, сделанная золотыми буквами.
Моника без сожаления положила конец ежевечерним выходам. Ее не видели больше ни в дансингах, ни в мюзик-холлах. Начинала работать всегда с десяти часов утра, хотя поздно ложилась, и вечерами рисовала модели, если не обедала в городе с новым другом, от которого, после депутата и инженера, она еще ждала ребенка, не веря, впрочем, в это, как раньше.
Победа над обществом, которому она принесла себя в жертву, радовала ее только материальной независимостью. Монике Лербье, знаменитой и великолепно зарабатывающей, свет прощал все, в чем упрекал ее, бедную и безвестную.
Эта снисходительность, построенная на низкопоклонстве, делала теперь для нее возможным свободно дать жизнь свободному существу и воспитать его в презрении к обычаям и законам, которые заставили ее так жестоко страдать.
Внебрачный ребенок? Ну так что ж? С высоко поднятой головой он будет носить имя своей матери. С первых шагов она освободит его от социального рабства. Она научит его любить без лицемерия все, что заслуживает любви, и отвергать все недостойное ее. Она избавит его от бесполезных страданий, и он не узнает лжи.
Да, единственный смысл жизни – ребенок, ее гордость, цель одиноких дней и пустых часов. Ни работа, ни наслаждения, пресыщающие в конце концов душу, не могли уже заполнить ее жизнь. Неутоленная жажда ласки и любви, тоска покинутости, одиночество даже в любовных объятиях – все это бессознательно влекло ее к единственной цели.
Моника жаждала беременности с той же страстностью, с тем же сентиментальным желанием самопожертвования, с каким столько несчастных в браке женщин ищут утешения в материнстве.
Ее надежды рухнули – и это было ощущение полного крушения. Четвертый опыт оставил после себя осадок острой болезненной грусти. Она его быстро оборвала, несмотря на отчаяние и бешенство любовника.
Это был художник, одних с нею лет, остроумный и добрый малый, писавший пейзажи и портреты в манере кубистов и пуантелистов, в серых тонах с белыми бликами. Не то чтобы он находил здравый смысл в такой концепции окружающего, но им владело задорное молодое желание поразить толпу необычным.
К счастью, приближалось время каникул. Чтобы покончить с настойчивостью любовника, Моника, уезжая, направила его по ложному следу. В то время, как он искал ее в Швейцарии, она очутилась в маленьком бретонском местечке Розменидеке, затерянном среди высоких прибрежных скал. Бедная рыбачья деревушка – несколько вилл и скромная гостиница. Деревья сада спускались до самой воды.
Моника прожила в одиночестве, отказываясь от всякого знакомства, целый месяц. С раннего утра она уже была на воздухе с альбомом для эскизов, в полдень возвращалась, наскоро завтракала за табльдотом и снова отправлялась бродить среди скал, пока не наставал час купания. Потом до поздней ночи мечтала, лежа на пляже, или уходила в поле. Вначале эта здоровая жизнь вернула ей бодрость. Но вскоре равнодушие природы и ее соседей по отелю, знакомство с которыми, впрочем, ограничивалось только вежливыми поклонами, наполнили ее душу неизбежным одиночеством.
Оно здесь ощущалось даже сильнее, чем в Париже, в лихорадочной сутолоке труда, толпы, калейдоскопа лиц.
Ничтожество людей выступало еще ярче среди сияющих декораций пейзажа. Печаль ее сердца рвалась, как птица, в напрасных стремлениях отлететь, раствориться среди моря, берегов и бездонного неба. Ей хотелось рыдать от бессилия перед бесконечностью мира, которую вчера еще она одухотворяла своей верой. Теперь природа только подавляла ее своим величавым бесстрастием.
Впервые со времени ухода из дому действительность предстала пред ней с мучительной яростью. Что ей дала свобода? Ничего! Труд? Но он только питал ее отчаяние. В наслаждении нашла она лишь суррогаты любви. Что оставалось ей, осужденной на бесплодие?
Итог прожитых дней был беспощадно ясен: не стоит дольше обманываться, если ничего уже нельзя спасти из-под обломков. Даже те иллюзорные нити, что раньше в минуты горя связывали ее с семьей…
После визита Пломбино она видела мать раза два или три. Она согласилась и на то, чтобы отец посетил ее на улице Боэти. После смущения первых минут она даже испытывала вначале что-то вроде сладкого волнения. Звенья воспоминаний показались ослабевшими, но не порванными. Она испытывала вновь ребяческую радость. Но очень скоро почувствовала, как чужды ей эти люди, с их враждебным укором под снисходительной улыбкой.
Когда она пыталась говорить с ними о чем-нибудь, кроме обыденного, сейчас же наталкивалась на полное непонимание. Все трое очень быстро устали друг от друга: они – слишком старые, чтобы стремиться догнать ее в идеях, она – слишком цельная для ненужного притворства. Несмотря на морщины и седину, они так ребячески цеплялись за проторенную колею, что ей оставалось лишь с грустью констатировать окончательное расхождение. Даже общности страдания не оказалось между ними – так различно они его воспринимали и переносили.
Сидя на берегу, прислонившись спиной к скале, Моника машинально набирала пригоршнями песок и пропускала через пальцы его сухой мелкий дождь. Так текли часы жизни, текли непрестанно, как песок в песочных часах… Небытие прошлого!
Над набегающими волнами прилива носились чайки. Их белые брюшки касались воды, вдруг – взмах крыла – и птица стрелой взлетала в небо. Закатное солнце зажигало пожаром облачные дворцы, и они медленно рушились в море. Символ будущего! – подумала она, и рука ее бессильно опустилась. Вокруг нее и в ней самой – лишь одиночество, а дальше – старость… Вдали послышалась песня. Какой-нибудь рыбак собирал свои сети. В грустной мелодии звучала жалоба, звучала смиренная молитва и покорность судьбе – вся жизнь моряка, стоящего лицом к лицу со стихией. Моника вздрогнула, охваченная стыдом.
«Я с ума сошла, – подумала она, вставая. – Заниматься только собой – какое ослепление! Во-первых, еще неизвестно, что я никогда не буду матерью. А если и так? Посвящает же мадам Амбра свою жизнь чужим детям!..»
Наутро она была в Париже. Сентябрь и приготовления в магазине к наступающему зимнему сезону до такой степени поглотили ее время, что только поздней осенью она собралась наконец к врачу. Мадемуазель Чербальева, родственница которой в прошлом году страдала женской болезнью, рекомендовала ей доктора Гильбура.
Моника отправилась к нему с твердой верой в силу науки и авторитетность ее носителей. Но вместо пожилого мужчины, гладко выбритого и в очках, каким он ей представлялся, доктор оказался молодым человеком с тщательно подстриженной бородкой и улыбающимися глазами… Как ни была она приготовлена к этому визиту и всем деталям осмотра, она все же смущенно оглядывала гинекологическое кресло, в которое доктор предложил ей лечь. Но нужно было во что бы то ни стало узнать правду…
Она зажмурила глаза и открыла их только тогда, когда певучий голос доктора Гильбура произнес:
– Благодарю вас!
– Ну что, доктор? – тревожно произнесла она, оправляясь.
Он засмеялся:
– Видите ли, мадемуазель… Пожалуй, лучше будет вам объяснить наглядно…
Он указал на черную доску и взял кусок мела.
– Этого не нужно, я достаточно знакома с анатомией.
Доктор посмотрел на нее с нескрываемым изумлением и мягко продолжал:
– Тем лучше. Так вот: придется прибегнуть к врачебной помощи, совсем не опасной, смею вас заверить, разве что… немного болезненной. Вы меня поймете, строение вашей матки делает всякое зачатие невозможным. Природа наградила вас особенностью, которой позавидовали бы многие женщины – так называемой «девственной шейкой». При наличии ее не приходится опасаться беременности или нельзя на нее надеяться, – добавил он с легкой улыбкой. – Это зависит от точки зрения… Самые хитрые сперматозоиды расшибают себе лоб. Входа нет!
– А средство от этого?
Он показал на целый маленький арсенал на стеклянном столике с зеркалом, которым он только что пользовался: щипцы, бужи и т. п.
– Открыть путь постепенным расширением… Есть, наконец, более радикальный метод – хирургический: анестезия, выскабливание и, опять-таки, расширение. Выбирайте сами.
Она тотчас решилась:
– Попробуем ваш метод. Доверяю себя вам… Когда мы начнем?
– Да когда хотите… Хоть сегодня, если вы не спешите.
– Время у меня есть. Начнем.
И Моника с решительным видом легла опять в кресло. Осторожно, со скромностью, за которую она мысленно его благодарила, доктор приступал к предварительным манипуляциям. Хотя доктор Гильбур и принадлежал к разряду врачей, не остающихся равнодушными к своим пациенткам, но все же он держался принципа не пугать их раньше времени. Эти сюрпризы он приберегал для визитов на дому.
