— На мой взгляд, лучше пожалеть о сделанном, чем о несделанном. Нынешние возможности уникальны.
— Мы не хотим больших осложнений. Надо взвесить все по всем направлениям. Поговорите, Николай Алексеевич, с генерал-лейтенантом Игнатьевым, не раскрывая всех карт. Он долго жил во Франции, даже мать его, насколько помню, осталась там. Какова была бы реакция французов, других народов?
— Встречусь сегодня же.
Свернули на аллею, ведущую к дому. Вечерняя заря догорела, со стороны Москвы-реки потянуло прохладой. Сталин зябко повел плечами. И опять сменил тему:
— Знаю, что вы ездили в Цоссен.
— Провел там двое суток.
— Общее впечатление?
— Огромность, монументальность, целесообразие.
— А подробнее?
— Командный пункт германского Генерального штаба в районе Цоссена создан в тридцать шестом — тридцать восьмом годах. Это целый город площадью двести гектаров с комплексом надземных и подземных сооружений. Всего сто шестьдесят отдельных строений, более трех тысяч комнат и кабинетов на разных уровнях. Подъезжаешь — обычный для окрестностей Берлина дачный населенный пункт. Ухоженный лес, красивые поляны, сады. Аккуратные двухэтажные дома с высокими крышами. Для офицеров Генштаба и охраны. Под каждым домом еще два-три этажа: помещения для работы и отдыха. Стены в полтора метра бетона и почти такие же межэтажные перекрытия. Все входные двери бронированные, герметичные. На всякий случай таких городков там два: «Майбах-1» и «Майбах-2». Они почти идентичны. Первый немного побольше и имеет мощный узел связи — на всю Европу и на Северную Африку. О первом я и рассказываю. Он опоясан кольцевой бетонной дорогой. Тоже дело обычное. Однако под этой дорогой на глубине примерно семь метров тянется подземный ход, такая же дорога, ответвления которой подходят ко всем зданиям «Майбаха-1». От этого хода проложен осевой тоннель, который плавно спускается на третий, четвертый подземные этажи с рабочими помещениями. На шестом этаже — столовые, амбулатория, библиотека, кинозал. На седьмом — бомбо- и газоубежища, способные принять более четырех тысяч человек. Для самого высокого начальства есть особое ответвление тоннеля, связывающее подземный гараж пятого этажа с подвалом обычного дачного домика в соседнем поселке.
— Солидно, — сказал Иосиф Виссарионович. — А в каком он состоянии, этот командный пункт?
— «Майбах-2» в значительной мере разрушен. И немцами, и нами. Многие сооружения взорваны, засыпаны, замурованы. Подземелья-то, конечно, целы, но в темные запутанные лабиринты никто не рискует спускаться. «Майбах-1» пострадал меньше.
— Его можно восстановить?
— Если не весь, то частично.
— Надежные укрытия, проводная связь со всей Европой. Лучшего сейчас нет. — Сталин словно бы рассуждал сам с собой, а я, внимая ему, понял, что подготовка к нашему дальнейшему продвижению на запад основательно занимает Иосифа Виссарионовича. Вот уж и месторасположение возможного командного пункта интересует его. А предлог всегда найдется, было бы желание. В любой момент можно известить союзников о необходимости ликвидировать оставшиеся очаги фашизма, в частности режим генерала Франко, и двинуть наши войска по центру и югу Европы до Ла-Манша, до Атлантики, до Гибралтара.[97]
2
С Алексеем Алексеевичем Игнатьевым связался по телефону. Приветствовал его как всегда шутливо, переиначивая к месту известные крылатые фразы:
— Приезжайте, граф, нас ждут великие дела. Еще до полудня успеем сделать кое-что для бессмертия.
— Велю подавать карету.
— Но сначала передайте Наталье Владимировне мои уверения в совершеннейшем к ней почтении.
— Всенепременно.
Встретились в Кремле, что накладывало некоторый официальный отпечаток на нашу дружескую беседу, повышая ответственность за сказанное. Я, заметно огрубевший в жестокостях войны, утративший восприятие тонких оттенков, недооценил способность Алексея Алексеевича улавливать то, что скрыто за прямой речью. А он понял сразу, куда я клоню, и, как опытный дипломат, принялся затягивать время, дабы обрести возможность собраться с мыслями, найти решение. Начал «ходить кругами», рассказывая нечто не совсем новое и не очень существенное. Перебивать было бестактно и бесполезно. Я терпеливо слушал, давая возможность элегантному, рослому, седовласому красавцу графу определить свою точку зрения. Он говорил о том, как русские войска вступали в Париж после разгрома Наполеона. Припомнили тогда наши генералы, что пресловутый Буонапартий привел в 1812 году в Москву наемников, мародеров, насильников со всей Европы и как бесчинствовали они в нашей столице, грабя и убивая. До столь низкого уровня наши, конечно, опуститься не могли, однако для начала решили парижскую публику припугнуть-понервировать, пустив в авангарде вступающих войск калмыцкую конницу. Диковатые лошади, скуластые лица узкоглазых всадников в шапках-малахаях, да еще с лисьими хвостами. Резкие выкрики. Кривые сабли. Для кого-то экзотика, а кому-то страх перед нашествием «кровожадных восточных варваров», которым к тому же было за что мстить французам, с чьей земли пошла большая война… Улицы пустели перед джигитами.
Калмыков, однако, было немного. За авангардом хлынула в Париж живописная, разнообразная русская конница. На одномастных дончаках казаки с пиками, с чубами из-под папах, с залихватскими песнями степной вольницы. Потом кавалерийская аристократия — драгуны, гусары, уланы — в цветных расшитых мундирах с ментиками-кантиками. Затем пешая гвардия. К удивлению парижан, не только все русские офицеры, но и некоторые унтеры изъяснялись по-французски не хуже, а порой изысканней местных жителей, знали французскую литературу и музыку, могли подискутировать о пользе или вреде вольнодумства Вольтера. Так что пришли в Париж не просто воины-победители, знающие себе цену, но люди высокой культуры, строгой дисциплины и широкой души.
Французы, ощущавшие свою вину за развязывание общеевропейского кровопролития, быстро оценили сдержанность и дружелюбие русских солдат и офицеров. Наладилось тесное общение. Квартировали наши войска в основном в районе Монмартра, надолго оставив о себе хорошую память. Даже слова русские прижились там. У солдата, у младшего командира, отпущенного в город на увольнение или по делу, времени мало. Завернет в попутный кабачок промочить глотку, отведать чудной французской закуски и поторапливает прислугу: быстро, быстро — ждать недосуг. Местным что: они рассядутся за столиками, потягивая винцо-водичку, и болтают промеж себя или с мадамами от полудня до вечера или с вечера до полуночи. А у наших и положение другое, и закваска не та. «Быстро, быстро, мамзель!» Ушла из Парижа наша армия-гвардия, а понравившееся французам энергичное словечко осталось, только переиначили они его на свой лад, с ударением на последнем слоге. Не «быстро», а «быстро'» или «бистро'» — так им было удобней. Постепенно такое название кафе-кабачков со скорым обслуживанием распространилось по всей Франции, а затем и по всему миру. Разве это не свидетельство хороших отношений и взаимного понимания?
Полушутя вроде бы говорил граф Алексей Алексеевич, генерал-лейтенант Игнатьев, но я начал улавливать логику его рассуждений. Особенно когда упомянул он случай, имевший место при наследнике Александра I, при императоре Николае I. Какие-то злопыхатели во Франции выпустили на подмостки пьесу явно антирусской направленности. Слабая, пошловатая, она привлекла внимание публики, вероятно, по контрасту с общественным мнением, такое бывает. Вызвала споры. Узнав об этом, наш государь-император не поленился пьесу сию прочитать, а, прочитавши, направил французам послание, указав на низкий уровень «произведения» и его пасквильность, обидную для россиян. И, склонный к поступкам решительным, повелел пьесу запретить, сняв ее со сцены всех французских театров, заявив: «В противном случае я приведу в Париж миллион зрителей в шинелях, которые освищут эту пьеску». Ее сразу же запретили. Но тон послания, диктат российского императора произвели на французов тяжелое впечатление. Известно, что при Николае I близость между нашими народами стала заметно ослабевать. Причины разные, а одним из толчков явилось резкое письмо-приказ государя императора с обещанием привести в Париж «миллион зрителей в шинелях». Алексей Алексеевич, умолкнув, всмотрелся в мое лицо: уразумел ли я? И сформулировал вывод:
— До Эльбы, до Праги мы освободители. За Эльбой, за Прагой мы агрессоры и оккупанты. Восстановим против себя не только союзников, но и народы Европы, в том числе и французов. И у всех есть оружие…
Я не стал бы подробно излагать наш разговор, если бы он не имел существенных последствий. На Иосифа Виссарионовича, любившего четкие определения, переданные мною выводы Игнатьева произвели серьезное впечатление. Он запомнил их, а затем использовал: в июне, когда перед Парадом Победы в Москву прибыли многие наши полководцы, командующие фронтами и армиями, некоторые из них были приглашены в Кремль для обмена мнениями о наших военных перспективах на Западе и на Востоке. В присутствии членов Политбюро. Вопросы затрагивались разные, но было видно, что Сталина в данном случае интересует одно: стоять ли нам в Европе на достигнутых рубежах или двигаться дальше? Сам он молчал, давая возможность высказаться всем, кто хотел. И практически все маршалы и генералы в той или иной форме выступали за то, чтобы развить наши успехи. До Ла-Манша и до Гибралтара.
