дает мне напиться воды; он ждет, когда я умру от жажды».
Вода заметно иссякала и в фляге Гедиминаса, хоть он экономил каждый глоток. К вечеру, когда солнце спустилось к горизонту, вода в фляге осталась только на самом дне. Но жара спала, и теперь жажда меньше мучила его.
Ему не давал покоя летчик, притаившийся за песчаным бугром. Долго это продолжаться не могло. Пока солнце не спряталось в море, один из них должен умереть. «Не могу же я лежать тут черт знает сколько. Моя рота ушла вперед. Надо догонять ее».
Он швырнул гранату. Грохот взрыва прозвучал в тишине словно гром. Потом стало совсем тихо. Никакого крика Гедиминас не услышал, голова немца больше не выглядывала из-за песка.
Выставив автомат, Гедиминас шагнул к бугру, за которым прятался летчик. Он шел бесшумно, чуть шатаясь; все еще кружилась голова, и он боялся упасть.
Взобравшись на бугор, Гедиминас увидел летчика. Он лежал, уткнувшись в песок. Револьвер валялся около вытянутой руки.
Гедиминас перевернул его навзничь и с ужасом взглянул на его искалеченное лицо. Голова была без волос, без бровей и ресниц. Жуткая голова, такие снятся в кошмарных снах. В раны набился песок.
Вдруг летчик открыл глаза и взглянул на Гедиминаса. Гедиминас почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Летчик казался немного удивленным, но не испуганным, его взгляд скользнул с лица Гедиминаса на флягу, висевшую на ремне Спекшиеся губы дрогнули, силясь что-то сказать.
— Willst du trinken?[2] — спросил Гедиминас.
Летчик закрыл и снова открыл глаза. «Да».
Гедиминас встал перед ним на колени, отвинтил флягу и осторожно приложил ее к губам летчика; тот пил жадно и быстро, давясь, и его зубы стучали о горлышко фляги. Он бы пил и пил еще, но Гедиминас отнял флягу. В глазах летчика мелькнуло разочарование; так обижается маленький ребенок, когда у него отбирают конфету.
— Danke[3]… — еле слышно сказал он.
«Он жив. Что я теперь с ним буду делать. Но что-то делать надо».
Гедиминас вынул из пакета бинт, расстегнул куртку летчика; из раненого плеча хлестала кровь. Он перевязал плечо, и бинт тут же пропитался кровью.
— Умру, — прошептал Мартинас по-литовски.
Гедиминас вздрогнул.
Это вполголоса сказанное слово потрясло его.
— Ты литовец?
Летчик молчал. Он снова закрыл глаза, и теперь казался мертвым: опаленные щеки еще глубже ввалились. Скорей всего летчик о чем-то думал, может быть, он снова вспомнил свое детство, несчастливое, как и вся его жизнь.
Последние лучи солнца, быстро угасая, плясали по поверхности моря. Небо стало багровым, как бы набухшим от крови. Потом багрянец потускнел, небо слилось с морем, и над водой пополз туман. Загорелись звезды. Очень высоко летели самолеты. Их гул удалялся на запад. На измученную землю спускалась ночь.
Темнота подкрадывалась к умирающему летчику. Муравьи и жуки притаились в земле; в воронку все еще сыпался песок, отсчитывая секунды и минуты. Еле слышно шумело море, и этот шум был похож на дыхание спящего человека.
Летчик больше не говорил. Гедиминас сидел рядом с ним, прислушиваясь к далекому шуму прибоя. В душу закрадывалось необъяснимое беспокойство. Где его рота? Где товарищи по оружию? Время идет, а он все тут, возле умирающего врага, которого ранила его граната.
А мог ли он поступить иначе? Ведь идет война, и все приходится решать просто: кому жить, кому умирать. Чувства, сентименты! Но что делать с чувствами в войну? Как подавить их? Раньше, пока они лежали по разным сторонам песчаного бугра, направив друг на друга оружие, все было предельно ясным. Еще яснее было, когда он шел в атаку; он уничтожал захватчиков, выполнял свой долг, он мстил за погибших и замученных.
А сейчас? Ведь рядом с ним живой человек (да, еще живой), у которого такое же сердце, как у него. Рожая его, мать испытывала такие же муки. Пока он стрелял из револьвера, его надо было уничтожить. Но теперь, став бессильным, он получил право на помощь.
Надо было на что-то решаться.
Гедиминас встал на колени рядом с летчиком, вцепился в него обеими руками, взвалил на спину и, собрав все силы, встал; в глазах у него вспыхнули звезды. Летчик громко застонал.
Он зашагал, сгибаясь под своей стонущей ношей, через сыпучий песок, тяжело и часто дыша; ноги быстро слабели в коленках; в голове возникла прежняя боль; звезды помутнели, и пелена застлала глаза. Он свалился вместе с летчиком на песок.
Летчик завопил:
— Schießen sie mich! Schießen sie mich![4]
Он вопил долго, катаясь по песку; его осипший голос далеко разносился в ночной тишине. Потом летчик замолк, и Гедиминас услышал, как он скрипит зубами.
Встав, Гедиминас направил на него дуло автомата; его палец лежал на спуске. Да, летчика надо было пристрелить, но палец Гедиминаса не сгибался и что-то внутри не разрешало: «Нет, нет!»; он десятки раз пытался нажать на спуск и все не смел. Не так-то просто убить человека, когда он безоружен.
Пот оросил лицо Гедиминаса, под шлемом слиплись волосы. Он стоял колеблясь.
«Ночью я все равно никого не найду в этих песках. Подожду утра».
Гедиминас сел, отпил глоток теплой воды из фляги и лег навзничь. Они лежали рядом, два непримиримых врага. Гедиминас смотрел на небо, усеянное крупными звездами. Такие же звезды были зимой, когда он лежал раненый на снегу, чувствуя, как в жилах стынет кровь. Тогда стояли страшные холода: даже небо сковал мороз. Мерзлая земля тряслась от разрывов артиллерийских снарядов, без передышки стрекотали пулеметы и автоматы. Одна за другой в небо взмывали ракеты, озаряя белые оледеневшие поля, и на миг возникали из мрака поднимающиеся и падающие фигуры атакующих солдат. Мороз сковывал дыхание, обжигал лицо. И Гедиминас с ужасом думал, что может умереть не от раны, а просто замерзнуть. Все чаще накатывали дурманящие волны дремоты и усталости; хотелось закрыть глаза, заснуть. Но Гедиминас знал, что тогда он больше не проснется и он полз из последних сил, обдирая шинелью жесткий, сверкающий в свете ракет снег, пока его не подобрали санитары. Они тащили его спотыкаясь, громко пыхтя, а ему чудилось, что мать несет его совсем маленького, вздремнувшего у горящей печки, в постель, что в огне жарко трещат дрова и в избе пахнет дымом. По полю действительно разносился запах дыма, это горел подбитый танк. У войны были свои запахи.
Гедиминас взглянул на летчика. Летчик лежал неподвижно и безмолвно, словно обгоревший мешок с тряпьем. Может быть, он умер? Гедиминас притронулся к его
