благоразумно покинул сцену. А когда вернулся, чтобы оправдаться, что, дескать, его открытие утратило актуальность немногим более полугода тому назад, что эта двойка, на самом деле, не повлияла на мою академическую репутацию, поскольку появилась в качестве воспитательной меры, и что… Но Сенечка уже мирно храпел на диване, неуважительно подмяв под себя «Комсомолку». Мы с братом отправились в кино, а Сенечка так никогда и не узнал, что злополучную двойку я схлопотал по его вине. Накануне того дня отец пришел заполночь, был нетрезв, но еще боеспособен. Как на грех мама разглядела на его рубашке следы губной помады. Скандал длился до полного изнеможения сторон. Володя, привыкший к ночным концертам, безмятежно проспал представление. Он спокойно досматривал сон о подводной охоте, даже когда над ним пролетали объекты, которым в нормальных домах полагается стоять или лежать — пепельницы, книги, столовые приборы и прочие чернильницы. Мне, новичку, пришлось круче. Сперва наивно пытался разнять стороны. Потом пригрозил навсегда уйти из дома (не в детскую ли колонию?). Это заявление имело некоторый успех у мамы, она тут же использовала его в качестве нового аргумента («Посмотри, негодяй, до чего ты довел ребенка! Отец, называется!»). Затем я всерьез начал натягивать штаны. Мое исчезновение обнаружилось лишь в 4 утра, когда зазвонил телефон:
— С вами говорят из 17 отделения милиции. У вас есть сын Леонид? Где он в настоящий момент? Спит? Убедитесь.
Через 15 минут вокруг мамы уже хлопотали люди в белых халатах, выводя ее из глубокого обморока. Отец наблюдал за происходящим, опершись на пианино и дожевывая беломорину.
Меня «повязали» у телеграфа. Я шел по пустынной «главной улице страны» к Красной площади (я все еще был туристом), обдумывая житье, которое уже ставило передо мной массу вопросов. Милицейский патруль доставил меня куда следует, где сонный сержант, разъяснил мне, неразумному, что согласно недавнему постановлению Моссовета, детям до 14 лет после 23 часов запрещено появляться на улице без сопровождения взрослых, и что мне придется сидеть в кутузке, пока за мной не приедут родители. Я пытался объяснить, что мои родители в данный момент очень заняты, и что, поскольку мой дом всего в нескольких шагах, было бы благоразумней меня отпустить. К моему удивлению, сержант со мной согласился, но взял с меня обещание, что я не сверну с начертанного пути. Но я свернул… Второй в жизни привод в милицию состоялся примерно через полчаса, уже на Трубной площади. История повторилась, но, по обыкновению, уже в виде фарса. После ритуала с протоколом и зачитывания постановления заботливого Моссовета дежурный блюститель из 51 отделения потянулся к телефону. Вот этого-то ему делать как раз и не следовало. Я из врожденного человеколюбия просил его воздержаться, дескать, мой отец спит после тяжелого рабочего дня, и будить его негуманно, а мне, мол, до дома рукой подать. Но у него инструкции…
— Вам что, ети вашу мать, делать нечего, кроме как по 10 раз за ночь людей будить. — Ревел отец. — И хватит мне читать ваше дурацкое постановление. Лучше бы воров ловили! Спасибо за новость — я и без вас знаю, сколько лет моему сыну. (Как раз это утверждение Семена Аркадьевича было опрометчивым, ибо пройдет еще около сорока лет, прежде, чем он перестанет путать наши с братом даты рождения).
На этот раз я не стал испытывать судьбу и вернулся в лоно отчего дома. В лоне спали. День для всех начался обычным порядком. Кроме меня. На уроках я частично отсыпался, частично путался в показаниях. На литературе меня, по закону подлости, вызвали. Мне никак не удавалось вспомнить вторую строчку из «Ариона». После того, как я в четвертый раз проблеял «Нас было много на челне…», учитель потерял терпение и влепил в дневник последний аккорд в этой истории. Пройдет немало лет, прежде, чем осознаю: это единственная в моей жизни двойка, которой я вправе гордиться. И влепил мне учитель ее не в назидание, не со злобы. Учитель был молодым, чтобы не сказать молоденьким. Смугловатое лицо утопало в черном облаке буйной шевелюры. Озорные, ироничные глаза тяготились необходимостью соответствовать своей неблагодарной профессии, как несправедливым приговором. Осужденный на «прозу жизни», учитель менялся в лице, когда читал нам стихи из школьной программы. И не он меня обидел, а я его. Ибо та же рука, которая украсила мой дневник, однажды напишет:
Ну вот прозаик, выйдя в свет,
Стоит без рифм, полураздетый,
Строки дыханьем не согретый, —
Какой он жалостный поэт!
Учителя звали Александр Яковлевич Аронов.
Говорят, в больших семьях бытует закон — кто медленно ест, тому меньше достается. У нас лучшие куски кочевали из тарелки в тарелку. Мама подсовывала мне, я перекидывал сестре, та — дальше — брату. Добрая половина хранившихся в холодильнике деликатесов находила последний приют в помойке. Даже умирая от голода, мы выуживали из холодильника еду попроще, оставляя лакомства друг другу. Копченая рыба или крабы, если им случалось попасть в наш холодильник, в конечном счете засыхали или меняли окрас.
Летом к подъезду подгоняли полуторку, и подпрыгивая на пуховых подушках, чемоданах, керосинках и керогазах, эмалированных тазах для варенья, мы уносились на дачу, которую отец исправно снимал в мае — в Кратово, Томилино, Удельном, Красково, Перловке или Малаховке, окунались в праздность, книги, сосновые рощи…
По современным стандартам, в нашем воспитании все было шиворот-навыворот, все антинаучно и непедагогично. Но можем ли мы упрекать родителей за то, что они не читали Песталоцци и не следовали советам доктора Спока? И о том и о другом они слыхом не слыхивали. Но можно ли считать по этой причине нашу жизнь менее счастливой, чем жизнь тех из сверстников, за которыми ходили неутомимые няни, чьи учителя музыки и французского толпились в прихожей в ожидании своего шанса?
Обстановка в доме была далека от гармонии и действовала на меня, как иммунологическая вакцинация против еще менее животворящего влияния со стороны внешнего мира, чужого, непонятного и опасного. Но и он менялся на глазах.
* * *
В конце июля 1957 года в нашу бесцветную жизнь ворвались первые оттепельные краски. Ворвались и оглушили. Москва вдруг заговорила на разных языках. Правда, «глоток свободы» нет-нет, да и застревал в глотке. После короткого общения на ВДНХ с группой японских гостей фестиваля «молодежи и студентов» — третий привод в околоток: «о чем говорили»? Лучше спросили бы — «на каком языке говорили?».
Русские девушки были первыми диссидентами. Они безошибочно учуяли новые
