мне темные очки, чтобы я даже случайно не мог прочитать названия улиц. Ты должен завести меня в какой-нибудь дом и там оставить, пока все успокоится. Времени у нас нет.
— Миш, но ты же сам мне только что объяснял, что это всего лишь болезнь, что проблему может решить хорошая баба. Разве не так?
— Так. Может, ты и прав, но сейчас я в опасности, и у нас нет времени на размышления. И главное, держи от меня в секрете место.
Мы вышли из дома и пошли куда глаза глядят. Мои глаза, разумеется, потому что прекрасные еврейские глаза моего попутчика были плотно скрыты от света белого солнечными очками. Миша всю дорогу старался не отрывать взгляда от собственных вымазанных в глине сапог, «удачно» приобретенных взамен добротных ботинок на меху. Я поводил гостя по близлежащим улицам, раза три обошли по периметру наш квартал, посидели полчаса на скамеечке у самого дома, после чего я завел Мишу в соседнее 4-этажное строение, дошел на последнем издыхании до чердака, оставил ему прихваченные из дома бутерброды и ушел, пообещав вернуться, когда стемнеет. Его успокаивала моя сговорчивость, чего я не мог сказать о себе. Уходя, я ума не мог приложить, как выкручиваться из создавшейся ситуации.
Назад я вернулся с Ильей, который увез брата к себе. С течением времени, все успокоилось, Миша стал поддаваться лечению. Работу он потерял и перешел на инвалидность. Похоронив мать и брата, Миша в 90 году перебрался в Израиль. Первую свадьбу отпраздновал вместе с 75-летием. Он умер в Иерусалиме в мае 2005 года.
БОКОВАЯ КАЧКА
Львовский опыт взаимодействия с лекарями пошел прахом. Отныне врачи — это объект вымогательства справки, чтобы легализовать вчерашний прогул. Когда не помогал кашель, в ход шли спецсредства. Флакончик из-под пенициллина — идеальная емкость для горячей воды. Единственная проблема — подгадать с температурой. Она не должна остыть до вызова в кабинет. Дальше все просто. По дороге к телу термометр на несколько секунд погружается в нагрудный карман рубашки, прикрытый пиджаком. Главное — не передержать. Затем продвигается в подмышку. Но однажды брат не рассчитал время и температура зашкалила. Он был разоблачен и с позором изгнан из кабинета. В наказание врачиха размашистым почерком написала на обложке карты: «Без ВКК больничных листов не выдавать». Через некоторое время вскрылась трагическая врачебная ошибка. Из-за рассеянности регистраторши на столе врача оказалась моя карта. Когда я поднял скандал, восторжествовала вопиющая несправедливость. Мне объявили, что главврач распорядился добавить эту надпись и на карточке брата: «Обоим неповадно будет». Репрессии только мобилизовали нашу изобретательность.
К нашей квартире примыкала дверь, за которую никто, кроме нас, не решался ступать из-за риска сломать шею. За дверью была трескучая лестница, уходившая вниз неосвещенным вонючим коридором. Двигаться по ней можно было только на ощупь. Заканчивался коридор чуланом, в котором жила чета стареньких горбунов. Это подземелье мы облюбовали в качестве тайника для наших портфелей, чтобы прогуливать налегке. Порой мы не знали, что делать с украденным временем. Кинотеатр повторного фильма у Никитских ворот на нас наваривал свой месячный план проката. Мы знали наизусть все роли Игоря Ильинского, Вячеслава Тихонова, Фаины Раневской и Сергея Филиппова. Кинотеатр «Центральный» на углу Горького и Пушкинской площади до войны носил французское название «Ша-нуар», а на его обращенных к Кремлю окнах были нарисованы силуэты черных кошек. Он тоже входил в число наших «секретных» объектов. Когда активные развлечения себя исчерпывали, я отправлялся вместо школы в библиотеку и просиживал там до вечера. Чеховская библиотека находилась в 30 метрах от нашего дома и потому требовала особых мер предосторожности. А то и просто бродяжничал по улицам. Чем дальше, тем лучше. Меньше шансов попасться на глаза соседям, учителям или родителям друзей. Избегал людей в фуражках. Как хорошо в эти часы мечталось. Хорошо бы пробраться незамеченным в самолет и улететь в Африку поохотиться на слонов… Но могут и поймать. Что тогда? Разве что самому прикинуться слоном. А если стать известным писателем или диктором радио, все соседи станут рассказывать, что живут в одном доме с самим… На следующее утро после прогула в школе друзья обступали — «Где же ты был вчера? В РОНО было какое-то важное совещание, и нас отпустили. Мы ездили купаться в Серебряный бор».
Курение укорачивает жизнь. Особенно, если об этом узнают родители. Но нет ничего тайного, что не стало бы явным. Перед посадкой в троллейбус я выбросил в январский снег сигарету, которую до этого припрятывал в рукаве пальто на случай нежеланной встречи с вездесущими соседями. Не заметил при этом, что сигарета успела прожечь подкладку, и ватин начал тлеть. Под улюлюканье пассажиров я с позором был изгнан на ближайшей остановке. С этого момента и перешел на легальное положение, а моим правилом стало незамедлительно открывать забрало всякий раз, когда в нем отпадает необходимость или уловка раскрыта. Иначе насмешек не оберешься. Этим же правилом я воспользуюсь через 15 лет, уже обжившись в «свободном мире». Первые годы работы на Радио Свобода я пользовался в эфире довольно пошлым псевдонимом Михаил Рощин, наивно полагая, что тем самым я смогу оградить оставшегося в Москве отца от репрессий со стороны КГБ. Я даже старался не звонить отцу из Мюнхена и ради телефонного общения с ним ездил в Австрию — Инсбрук или Зальцбург. Но вот в один прекрасный день в советской печати (кажется, в «Огоньке») появился первый погромный пасквиль с полосканием моего имени, правда, в «уважительном» контексте. Одна из формулировок звучала так: «изменники махлисовской формации». Через час после ознакомления с этим бредом уже в качестве «основоположника» формации я вышел в эфир под своим именем.
Жить в Москве 1950-х было нестерпимо скучно. Пробовал занять себя коллекционированием. Начал, как все, с марок, но слово «кляссер» вызывало тошноту. Пришлось бросить. Другая концепция не придумывалась, и интерес быстро угас. В зрелые годы, живя уже в Германии, стал собирать русские и немецкие антисемитские открытки. Здесь обнаружились свои «шедевры», за которыми интересно было охотиться. Стоили они недешево. Серьезную охотничью конкуренцию мне составлял Виктор Федосеев, редактор программы «Права человека». Но однажды я открыл альбом и испытал странное чувство, словно я роюсь в оссуарии или систематизирую чужую ненависть к себе, любимому, а заодно подпитываю свою. Мной овладели стыд и отвращение к этому занятию. Я ощутил себя тем набоковским юношей, который с неистовой страстью собирал фотографии казней: «Он с большим знанием дела указывал на красоту
