как ветеринар с помощниками его увозят. Теперь мою семью составляли лишь несколько злых куриц.
Как бы я ни старалась это отрицать, пустота, с которой я влачила свое существование и ухаживала за фермой, с каждым днем ощущалась все сильнее. Я часто проводила время у Руби-Элис – просто чтобы побыть где‐нибудь в другом месте и помочь ей в саду, курятнике или на кухне, утешаясь мыслью, что я нахожусь там, где когда‐то жил Уил, а еще – странным тихим присутствием старой женщины и ее маленьких спящих собак.
Когда же я находилась дома, меня настигали воспоминания. Подушка или мешок риса определенного веса могли вдруг напомнить моего Малыша Блю, и я, хоть и понимала, как это похоже на безумие, не могла сдержаться и принималась его укачивать. Несколько раз я просыпалась среди ночи в твердой уверенности, что он плачет и зовет меня в далекой горной хижине, я слетала вниз по лестнице и спохватывалась лишь в тот момент, когда рука уже тянулась за ботинками. А бывали вечера, когда я сидела одна и ужинала за длинным кухонным столом, и вдруг, так же ясно, как тарелку перед собой, видела родстер Сета, проскользнувший за окном, и слышала рычание его дьявольского двигателя, пожирающего длинную подъездную дорогу.
Как‐то весенней ночью, когда белый лунный свет украшал верхушки дальних гор и бросал черные тени на парадное крыльцо, я готова была поклясться, что вижу Сета, который смотрит на меня через окно салона. Я соскочила с маминого кресла и, стыдно признаться, спряталась. Сидела на корточках в шкафу со швабрами, как будто бы шкаф со швабрами мог меня спасти, и дрожала там, как жалкий кролик, пока не вспомнила, что в тот день стирала постель и повесила лоскутные одеяла сушиться не на бельевой веревке на грязном заднем дворе, а прямо на крыльце. То, в чем мне привиделось угрожающее лицо брата, было всего лишь лоскутком шитья. Я поднялась на ноги и, силясь вернуть себе хоть немного достоинства, решительно направилась на крыльцо, сняла и сложила одеяла.
Шли годы, а я все равно продолжала их видеть: Уила на дальнем краю сада, дожидающегося меня и протягивающего мне руку; папу среди раскидистых деревьев, со знанием дела откручивающего от ветки крепко сидящий персик; мать в огороде, обрывающую свежую зелень к ужину; Кэла, зовущего меня в дом на дереве – как будто бы тот не разрушился сто лет назад; тетю Вив и дядю Огдена, еще таких живых и тайком целующихся на крыльце. Когда‐то этот дом был полон обещаний и любви. Но все надежды одна за другой погибли. Я представляла себе, как оживил бы это место мой сын, если бы мне достало смелости принести его домой. Я рисовала эту картину, пока не доводила себя до отчаяния, – вот он топает, едва научившись ходить, по кухне, называет меня мамой, потом, спустя какое‐то время, вырастает долговязым и худым и бегает по саду с изяществом и ловкостью своего отца. На самом деле из хорошего на земле нашей фермы оставалось только одно: персики.
Когда жарким июльским днем 1954 года ко мне в парадную дверь постучался правительственный чиновник и спросил, не уделю ли я ему немного времени, я налила чай в два высоких стакана и вышла к нему на крыльцо – послушать, что он скажет. До меня уже долетали слухи о том, что на реке планируют строить плотину и, возможно, местным жителям будут поступать предложения о выкупе земли в долине. Обитателей Айолы мысль о том, что из‐за нового водохранилища они потеряют все, что имеют, приводила в бешенство. Их гнев, вполне понятный и праведный, обращен был не только против затопления города, но и против перекрытия необузданной чудесной реки Ганнисон. Планы правительства были, мягко говоря, ошибочными, а если говорить прямо – трагическими, как уже продемонстрировали бесчисленные другие проекты, реализуемые во имя прогресса по всей западной части страны. Я понимала, что все это очень плохо, но, сидя и выслушивая предложение чиновника, вдруг осознала, что в глубине души постыдно радуюсь их плану. Мне страстно хотелось, чтобы все бесследно исчезло. Я сказала, что поразмыслю над этим, и выпроводила его.
Я продала свою землю первой. В сентябре правительство щедро заплатило мне за каждый акр, хотя это была слишком малая цена за обрушившееся на меня негодование, с которым новость о моем предательстве восприняли жители города. Я чувствовала, что все меня ненавидят, – и это не было преувеличением. Местные, которых я знала всю жизнь, перестали покупать наши персики и отворачивались, завидев меня на Мейн-стрит. Даже Митчеллы разорвали нашу дружескую связь – то ли потому, что искренне на меня разозлились, то ли из страха, что за дружбу со мной общество отвергнет и их тоже. Вопреки наставлениям своего отца и скорее из чувства долга, чем повинуясь искреннему порыву, Кора продолжала работать в нашей палатке до конца персикового сезона, но, вместо свойственной ей веселости, теперь держалась с вежливой отстраненностью и со всеми приезжими покупателями, и в особенности со мной.
Когда мы продали последний пакет персиков и Кора погрузилась в кабину своего грузовика, я принялась навсегда заколачивать нашу лавочку, а она смотрела на меня в открытое окно машины так, будто не могла узнать.
– А папка‐то твой, Тори, небось в гробу вертится, – сказала она. – По повороту за каждый доллар, что ты взяла у этих, из правильства.
Я поблагодарила ее за долгие годы верной службы, а потом напомнила, что меня давно уже не зовут Тори.
Послеполуденное солнце просочилось сквозь пыль, поднявшуюся из‐под колес грузовика, и превратило обыкновенную дорогу, по которой уезжала Кора, во что‐то необъяснимо прекрасное.
Я всегда любила Кору Митчелл, как и очень многое, что составляло мою жизнь в Айоле. Но трагедия и горе подточили всё, чем раньше было для меня это место. Я прибила поперек витрины опустевшего ларька последнюю доску и шепотом попросила прощения у своего деда. Обращаться с такими же словами раскаяния к отцу я не стала, потому что, в отличие от Коры, была уверена, что он лежит в своей могиле мирно и спокойно. Что бы там ни говорила Кора или кто‐нибудь еще, я точно знала, что папа поддержал бы мое решение воспользоваться возможностью вырваться из этого города и его воспоминаний. Если, конечно, я воздам по справедливости персиковому саду – а именно так я и собиралась поступить.
Идея моего деда Холлиса Генри Нэша приспособить персики из Джорджии к засушливым возвышенностям Запада была безумной,
