Здесь холодно и давно никто не живет — еще одно поселение Нового света, которому не суждено освоить натурное хозяйство.
Я разворачиваюсь. Ровно посреди деревни стоит Аарон.
Его лицо опять разодрано в клочья, как после встречи с кроками, язык свешивается набок через дыру в щеке.
И он по-прежнему улыбается:
— Иди к нам, малыш Тодд. Ворота церкви всегда открыты.
— Я тебя убью! — Ветер тут же крадет мои слова, но я знаю, что Аарон меня услышал: ведь я четко слышу каждое его слово.
— О нет. — Он делает шаг вперед и стискивает кулаки. — Я уже говорил, ты не убийца, Тодд Хьюитт.
— А ты подойди — и узнаешь. — Голос у меня какой-то странный, металлический.
Аарон улыбается, сверкая оголенными зубами, и на волне сияния вдруг оказывается рядом со мной. Изрезанными руками он приоткрывает рясу, показывая мне голую грудь.
— Что ж, Тодд Хьюитт, вот твой шанс вкусить от Древа знаний, — звучит его голос у меня в голове. — Убей меня!
Я весь дрожу на ветру, но при этом потею, и мне невыносимо жарко. Воздух едва проходит в легкие, а голова начинает болеть так, что никакая еда не поможет. Куда бы я ни кинул взгляд, все предметы, прежде чем встать на свои места, съезжают в сторону.
Я стискиваю зубы.
Наверное, я умираю.
Но он умрет первым.
Я тяну руку за спину, не обращая внимания на резкую боль между лопаток, и выхватываю из ножен нож. Он блестит от свежей крови и сверкает на сонце, хотя стою я в тени.
Аарон улыбается широченной улыбкой — люди не могут так улыбаться — и подставляет мне грудь.
Я замахиваюсь.
— Тодд? — лает Манчи. — Нож, Тодд?
— Давай же, — говорит Аарон, и клянусь, от него пахнет сырой могилой. — Познай грех, невинный. Если сможешь.
— Я уже познал. Я убил спэка.
— Это совсем не то же самое, что убить человека, — говорит он, смеясь над моей глупостью. — Спэки это черти, которыми нас испытывает Господь. Убить одного из них — все равно что убить черепаху. — Аарон таращит глаза. — Впрочем, ты не способен и на эту малость, так?
Я стискиваю рукоять ножа, сдавленно рычу, и мир опрокидывается.
Но я не роняю нож.
На лице Аарона клокочет кровавая слизь. До меня доходит, что он смеется.
— Ах, как же долго она умирала…
И я кричу от боли…
И замахиваюсь ножом…
И целюсь ему в сердце…
И он все еще улыбается…
И я втыкаю нож…
Втыкаю его в грудь Виолы.
— Нет!!! — кричу я.
Слишком поздно.
Она смотрит на клинок, потом на меня, из ее Шума хлещет та же боль и непонимание, что брызгали из спэка, которого я…
(которого я убил)
В глазах Виолы стоят слезы, она открывает рот и произносит:
— Убийца.
Я протягиваю к ней руки, но она исчезает во вспышке света.
А у меня в руке чистый нож.
Я падаю на колени, потом на живот и лежу на земле в сожженной дотла деревне, задыхаясь, кашляя, плача, рыдая… Мир вокруг тает, тает и уже кажется ненастоящим.
Я не смогу его убить.
Я хочу. Я очень этого хочу. Но не смогу.
Потомушто я не такой, и потомушто тогда я потеряю Виолу.
Не могу. Не могу не могу не могу.
Я растворяюсь в сиянии и на какоето время исчезаю совсем.
Меня будит Манчи, старый добрый Манчи: он лижет мое лицо, и в его Шуме и скулеже звучит одно слово, полное безграничной тревоги.
— Аарон, — тихо и испуганно повторяет он. — Аарон.
— Отстань, Манчи!
— Аарон, — снова скулит он, облизывая мое лицо.
— Да нет его тут! — говорю я, пытаясь сесть. — Мне просто…
Мне померещилось, но Манчи-то померещиться не могло.
— Где?! — Я вскакиваю, и все вокруг превращается в розово-оранжевый ураган. Представив, что ждет меня впереди, я содрогаюсь.
Вокруг целая сотня Ааронов. И столько же Виол — напуганных, ждущих помощи. И еще столько же спэков с ножом в груди. Все они говорят, и говорят одновременно: их голоса сливаются в оглушительный рев.
— Трус, — говорят они хором. — Трус. — Снова и снова.
Но какой же я прентисстаунец, если не могу игнорировать Шум?
— Где он, Манчи? — спрашиваю я, вставая и пытаясь не обращать внимания на беспрестанно движущийся Мир.
— Сюда! — лает он. — Вниз по реке!
Я бегу за ним по сгоревшей деревне.
Он ведет меня мимо бывшего здания церкви, на которое я стараюсь не смотреть, и взбегает на маленький утес. Ветер громко воет, пригибая деревья — нет, вряд ли это на самом деле, мне опять мерещится, — и Манчи приходится лаять громче, чтобы я его услышал.
Сквозь деревья на маленьком утесе я вижу речной берег. Оттуда на меня смотрят тысяча испуганных Виол.
И тысяча спэков лежат с моим ножом в груди.
И тысяча Ааронов смотрят на меня и кричат «Трус!», улыбаясь самой жуткой на свете улыбкой.
А дальше, в лагере вниз по течению, я вижу Аарона, который на меня не смотрит.
Он стоит на коленях и молится.
Перед ним на земле лежит Виола.
— Аарон! — лает Манчи.
— Аарон, — говорю я.
Трус.
30
Мальчик по имени Тодд
— Что нам теперь делать? — спрашивает мальчик, подползая вплотную ко мне.
Я вытаскиваю голову из воды, и холодные струйки сбегают по моей спине. Несколько минут назад я кое-как спустился с утеса, пробиваясь через толпы, хором обзывающие меня трусом, припал к берегу и засунул голову прямо в воду. Теперь меня трясет от холода, зато мир вокруг немного успокоился. Знаю, это ненадолго, лихорадка и заразная спэкская кровь скоро меня прикончат, но сейчас я должен соображать и соображать хорошо.
— Как нам к ним подобраться? — спрашивает мальчик уже с другой стороны. — Он ведь услышит наш Шум.
От дрожи я опять начинаю кашлять, — да что там, я кашляю от чего угодно, — и выплевываю целую горсть зеленой слизи, потом всетаки задерживаю дыхание и снова окунаю голову в воду.
Холодная вода похожа на тиски, но я не сдаюсь и головы не поднимаю. Мимо с ревом течет река, а у моих ног обеспокоенно прыгает Манчи. Под напором воды отклеивается и уплывает чудо-пластырь. А ведь и Манчи несколько дней назад избавился от своего пластыря в этой реке. Я забываюсь и начинаю смеяться прямо под водой.
Поднимаю голову, задыхаясь и кашляя еще сильней.
Открываю глаза. Мир светится, а на небе мерцают звезды, хотя сонце еще высоко, зато мир по крайней мере больше не двигается, и все лишние Аароны, Виолы и спэки исчезли.
— Как думаешь, мы справимся в одиночку? — спрашивает мальчик.
— У нас нет выбора, — говорю я себе.
И перевожу взгляд на мальчика.
На спине у него рюкзак, коричневая рубашка, как у меня, но на лице никаких шрамов и царапин. В одной руке книжка, в другой нож. Я все еще трясусь от холода — на большее не хватает сил. Я стою, дрожу, кашляю и смотрю на мальчика.
— Пошли, Манчи. — Я иду через выжженную деревню обратно к утесу.
Даже просто идти невыносимо трудно — такое чувство, что земля вот-вот выскочит из-под ног. Мое тело тяжелей горы и легче перышка, но я всетаки иду, иду, несмотря ни на что, и не выпуская из виду утес. Наконец подхожу, делаю первый шаг, потом еще несколько, а хватаюсь за ветки, чтобы удержаться, и вот я на вершине. Прислоняюсь к дереву и смотрю вниз.
— Это и впрямь он? — спрашивает мальчик.
Я смотрю вдаль, щурясь от яркого света.
Да, лагерь по-прежнему там, на берегу реки. Из сумки на плече я достаю бинокль и подношу к глазам, но меня так трясет, что ничего не разглядеть. Лагерь далеко, ветер скрадывает Шум Аарона, а вот Виолину тишину я чувствую очень хорошо.
Ошибки быть не может.
— Аарон, — говорит Манчи. — Виола.
Значит, это не бред. Сквозь собственную дрожь я все еще могу разглядеть, что Аарон стоит на коленях, а Виола лежит на земле перед ним.
Что же там происходит? Что он задумал?!
Я столько шел, падал, кашлял, умирал, и вот передо мной они, слава богу, это они!
Я еще не опоздал. По тому, как спирает грудь и горло, я понимаю: все это время я думал, что опоздал.
Но нет.
Я снова сгибаюсь и (заткнись!) плачу плачу я плачу, но мне надо успокоиться, потомушто я должен все продумать, я должен продумать, только я могу ей помочь, я должен найти способ, я должен ее спасти…
— Ну что будем делать? — снова спрашивает мальчик, стоя чуть в стороне, по-прежнему с книжкой и ножом в руках.
Я закрываю ладонями глаза и с силой тру, пытаясь мыслить здраво, пытаясь сосредоточиться и не слупить…
