Я спрыгиваю с телеги, Манчи за мной. Уилф берет сумку Виолы и открывает. Джейн понимает его без слов: набирает полные горсти сушеных фруктов, хлеба и складывает все это в сумку, а сверху добавляет вяленого мяса.
— Спасибо, — говорю я.
— Надеюсь, ты ее найдешь, — говорит мне Уилф, закрывая сумку.
— Я тоже надеюсь.
Он кивает, садится обратно на облучок и дергает поводья.
— Осторожнее! — громким-прегромким шепотом говорит мне на прощание Джейн. — Не попадайся на глаза сумасшедшим!
Минуту или две я стою, провожая их взглядом, — меня все еще колотит и мучает кашель, но еда, а может, и вонь кореньев делает свое дело. Надеюсь, Манчи сможет еще раз напасть на след. Но вот как меня примут в Хейвене — это большой вопрос…
29
Тысяча ааронов
Проходит несколько минут — несколько ужасных минут, — пока Манчи снова нападает на след в лесу, затем я слышу знакомое «Сюда!», и мы пускаемся в путь.
Я уже говорил, что он хороший пес?
Наступает почти полная темнота, я все еще потею и кашляю как ненормальный, а ноги превратились в сплошные волдыри, и в голове по-прежнему гудит лихорадочный Шум, зато в животе у меня еда, и в сумке тоже — на пару дней точно хватит. Такшто вперед, и только вперед.
— Манчи, ты ее чуешь? — спрашиваю я, когда мы перебираемся по бревну через ручей. — Она жива?
— Чую Виолу, — лает он в ответ, спрыгивая с бревна на берег. — Чую страх.
От этих слов я немного и ненадолго ускоряю шаг. Опять наступает полночь (двадцать два дня? двадцать один?), и в моем фонарике садится батарейка. Я достаю из сумки Виолин, но когда сядет и он, света у меня больше не будет. Опять нам то и дело попадаются холмы, и теперь они еще круче: забираться на них сложней, спускаться опасно, но мы идем, идем, идем. Манчи все нюхает траву, а на коротких привалах, пока я кашляю, прислоняясь к деревьям, жует вяленое мясо. Потом начинает светать, и мы идем прямо к восходящему солнцу.
В тот миг, когда оно встает окончательно, мир вокруг начинает светиться.
Я останавливаюсь и хватаюсь за ближайший папоротник, чтобы не скатиться вниз по склону. Перед глазами все на секунду расплывается, я закрываю их, но это не помогает: под веками взрываются краски и искры, а тело становится как желе и качается на ветру, который дует с вершины холма. Потом мне становится лучше, хотя ощущения не проходят: мир вокруг чересчур яркий, прямо светится, как бутто я попал в сон.
— Тодд? — с тревогой лает Манчи, бог знает что увидев в моем Шуме.
— Жар, — говорю я, снова кашляя. — Не надо было выбрасывать ту мерзкую тряпку.
Другого выхода нет.
Я принимаю последние таблетки из своей аптечки, и мы идем дальше.
На вершине холма меня посещает новое видение: холмы впереди, и река, и дорога, и все остальное как бы вздымается и опадает, точно рисунок на покрывале, которое кто-то встряхивает. Я смаргиваю наваждение, и мы идем дальше. У моих ног скулит Манчи. Я наклоняюсь, чтобы его погладить, но теряю равновесие и чуть не падаю. Нет уж, надо сосредоточиться на ходьбе, а то мне нипочем не спуститься с этого холма.
Я снова вспоминаю о ноже у меня за спиной, о крови спэка, которая смешалась с моей… Мало ли какая зараза теперь кружит по моим венам!
— А может, Аарон знал? — говорю я Манчи, себе и никому, когда мы добираемся до подножия холма и я прислоняюсь к дереву. — Может, он хотел мне медленной смерти?
— Разумеется, — говорит Аарон, выглядывая из-за соседнего дерева.
Я с воплем отшатываюсь, размахивая руками, падаю на землю, отползаю и только тут поднимаю глаза…
Его больше нет.
Манчи склоняет голову набок:
— Тодд?
— Аарон, — говорю я. Сердце колотится, как сумасшедшее, и я вот-вот выкашляю свои легкие.
Манчи снова принюхивается к воздуху, потом к траве.
— Сюда, — лает он, переминаясь с лапы на лапу.
Без конца кашляя, я осматриваю пестрый и зыбкий мир.
Вокруг ни единого признака, что Аарон рядом: ни его Шума, ни Виолиной тишины. Я снова зажмуриваюсь.
Меня зовут Тодд Хьюитт, думаю я вопреки головокружению. Меня зовут Тодд Хьюитт.
Не открывая глаза, я нащупываю бутылку с водой, делаю глоток и съедаю немного хлеба. И только тогда осматриваюсь.
Ничего.
Вокруг ничего нет, только лес и склон очередного холма, который мне предстоит одолеть.
Да еще яркое солнце.
Утро проходит, и у подножия нового холма я натыкаюсь на ручей. Напившись холодной воды, я наполняю и бутылки.
Мне плохо, кожу саднит, пробивает то пот, то озноб, а голова весит добрую тысячу фунтов, если не больше. Я нагибаюсь к ручью и обрызгиваю себя водой.
На поверхности ручья дрожит отражение Аарона.
— Убийца, — говорит он, улыбаясь разодранным в клочья лицом.
Я вскакиваю и коекак выхватываю из-за спины нож (острая боль пронзает позвоночник), но рядом никого, а Манчи преспокойно гоняет рыбок в ручье.
— Я тебя найду, — говорю я в воздух, который все сильнее шевелится на ветру.
Манчи поднимает голову от воды:
— Тодд?
— Найду, даже если это будет последнее, что я сделаю в жизни.
— Убийца, — вновь доносит ветер.
Секунду я лежу, тяжело дыша и кашляя, но глаза не открываю. Потом поднимаюсь, иду к ручью и плещу на себя водой, пока не начинает болеть в груди.
Я собираюсь с силами, и мы идем дальше.
Умывание холодной водой ненадолго помогает, и я успеваю одолеть еще несколько холмов, пока небо не начинает светиться снова. Все вокруг опять дрожит, и мы делаем привал.
— Убийца, — шепчут кусты то с одной, то с другой стороны. — Убийца. Убийца.
Я даже головы не поднимаю, молча жую, и все.
Это из-за спэкской крови, говорю я себе. Меня лихорадит, только и всего.
— Только и всего? — спрашивает Аарон с противоположной стороны поляны. — Если это все, что же ты так упорно за мной гонишься?
На нем воскресная ряса, а лицо целое и невредимое, как раньше. Он соединил руки перед собой, бутто вот-вот начнет проповедь, и улыбается, сияя на сонце.
О, как хорошо я помню эти улыбчивые кулаки!
— Шум связывает нас воедино, юный Тодд, — говорит он, шипя и присвистывая, точно змея. — Если падет один, падут все.
— Тебя здесь нет, — говорю я сквозь стиснутые зубы.
— Нет, Тодд! — лает Манчи.
— Да неужели? — И Аарон исчезает в ослепительном сиянии.
Умом я понимаю, что Аарон ненастоящий, но сердцу плевать: оно бьется как оголтелое. Теперь Аарон маячит где-то на краю поля зрения почти все время — прячется в зарослях, прислоняется к валунам, стоит на поваленных деревьях… Я не обращаю внимания. Отворачиваюсь и ковыляю дальше.
А с вершины очередного холма вижу, что дорога впереди пересекает реку. Пейзаж вокруг непрестанно шевелится, такшто меня начинает мутить, но я отчетливо вижу мост, ведущий на другой берег.
На миг меня посещает мысль: а не та ли это дорога, по которой мы с Виолой решили не идти еще в Фарбранче? Если нет, то куда она может вести в этой глуши? Я смотрю налево: там только леса и холмы, насколько хватает глаз, и они танцуют, что вапще-то холмам не положено. Я ненадолго закрываю глаза.
Мы спускаемся к подножию — медленно, слишком медленно. След ведет нас вдоль берега и по направлению к мосту, высокому и хлипкому, с перилами. У начала моста вода собирается в грязные лужицы.
— Он перешел реку, Манчи? — Я опираюсь руками на колени, тяжело дыша и кашляя.
Манчи нюхает землю, как ненормальный, бегает туда-сюда по дороге, поднимается на мост и возвращается ко мне.
— Запах Уилфа, — лает он. — Запах телег!
— Да, я вижу следы на дороге, — говорю я, ладонями растирая лицо. — А где Виола?
— Виола! — лает Манчи. — Сюда!
Он летит прочь с дороги, вдоль нашего берега реки.
— Хороший пес, — говорю я между рваными вдохами. — Хороший пес.
Я бегу за ним, продираясь сквозь ветви и кусты, и рев реки справа от меня звучит гораздо ближе, чем звучал последнее время.
И вдруг я попадаю в поселение.
Останавливаюсь, как вкопанный, и изумленно кашляю.
Деревня полностью разрушена.
Все постройки — штук восемь или десять — сгорели дотла, Шума нигде нет.
На секунду мне приходит в голову, что здесь уже побывала армия, но потом я замечаю, что обугленные бревна не тлеют, а между некоторыми уже проросли сорняки. Легкий ветерок запросто продувает деревню — как бутто здесь живут одни покойники. Я оглядываюсь по сторонам и замечаю на берегу несколько ветхих доков и утлую лодчонку, одиноко бьющуюся об опору моста. Еще несколько полузатонувших лодок виднеются вверх по течению, где раньше, по всей видимости, была мельница — сейчас это груда обугленных досок.
