Я встаю на колени и смываю с лица пот. Холодная вода бьет по коже, как пощечина, и я немного взбадриваюсь. Знать бы, сможем ли мы их нагнать! Знать бы, насколько они нас опередили…
Как ужасно, что Аарон нас выследил.
Как ужасно, что он нашел Виолу.
Как ужасно, что Бен и Киллиан мне не соврали.
Как ужасно, что Бена сейчас нет рядом.
Вот бы вернуться в Прентисстаун…
Я снова встаю и поднимаю взгляд к солнцу.
Нет, нет! Не хочу я в Прентисстаун. Больше не хочу, ни за что туда не вернусь.
А если бы Аарон не нашел Виолу, мы бы с ней тоже никогда не встретились, и это плохо.
— Пойдем, Манчи, — говорю я, поворачиваясь за сумкой.
И тут замечаю на камне греющуюся на солнышке черепаху.
Очуметь можно!
Никогда не видел такой черепахи. Панцырь у нее неровный, шипастый, с темно-красными полосками по бокам. Черепаха почти полностью его открыла и подставляет солнцу мягкую спинку.
Там, откуда я родом, черепах едят.
Ее Шум состоит из одного длинного ааааааах, так она рада теплу. Насчет нас она не очень-то переживает: думает, наверное, что в любую секунду успеет захлопнуть панцырь и нырнуть в воду. А если мы и успеем до нее добраться, панцырь нам нипочем не вскрыть.
Вот только у меня есть нож, которым черепаху можно… убить.
— Черепаха! — лает Манчи, тоже ее увидев. Близко он не подходит, потомушто болотные черепахи легко могут дать отпор собаке. Вот и эта преспокойно греется на солнышке, не принимая нас всерьез.
Я тяну руку за спину.
Я уже почти дотянулся, как вдруг между лопатками вспыхивает острая боль.
Я замираю. Проглатываю слюну.
(Спэк боль отчаяние.)
Смотрю в воду на свое отражение: волосы похожи на птичье гнездо, полголовы закрывает повязка — грязная, как старая овца.
Одна рука тянется за спину.
(Красная кровь страх страх страх.)
Я перестаю тянуться.
И возвращаю руку на место.
Встаю.
— Идем, Манчи, — говорю я, не глядя на черепаху и даже не вслушиваясь в ее Шум. Манчи принимается лаять, но я перехожу ручей, и мы идем дальше, дальше.
Выходит, я теперь и охотиться не могу.
К поселениям тоже не подойти.
Вопщем, если я не найду Виолу и Аарона как можно скорей, то помру с голоду — ну или сперва меня прикончит кашель.
— Отлично, — бормочу я себе под нос. Выхода нет: надо поторапливаться.
Слишком медленно идешь, Тодд. Шевели ногами, слабак!
Утро быстро сменяется полднем, а потом наступает разгар дня. Таблеток я больше не принимаю, мы идем и идем — без еды, без привалов, только вперед, вперед, вперед. Последнее время мы шагаем под гору — хоть на этом спасибо. След Аарона сдвигается ближе к дороге, но мне так плохо, что я не смотрю в ту сторону, даже когда слышу чей-нибудь далекий Шум.
Это ведь не его Шум, да и Виолиной тишины нигде не заметно — такшто какая разница?
День снова переходит в ранний вечер, и на склоне очередного пологого холма я спотыкаюсь.
Ноги меня подводят, я не успеваю выставить перед собой руки и качусь вниз по склону, через кусты, все быстрей и быстрей. Пытаюсь за что-нибудь ухватиться, но мне не хватает скорости и сноровки, такшто я просто лечу, лечу, лечу вниз, по листьям и траве, а на каком-то пригорке вдруг взлетаю в воздух и приземляюсь вверх тормашками, но не останавливаюсь, а кубарем качусь дальше, вопя от боли. Наконец я с глухим стуком влетаю в густые заросли ежевики у подножия холма.
— Тодд! Тодд! Тодд! — тявкает Манчи, скача за мной.
Я не могу ответить, я вынужден снова терпеть адскую боль и усталость, и слизь в легких, и голод в животе, и царапины от ежевики… Будь у меня силы, я бы разревелся.
— Тодд? Тодд? — лает Манчи, бегая кругами и пытаясь найти лазейку в кустах.
— Дай мне минуту. — Я немного приподнимаюсь на руках и тут же падаю ничком.
Вставай, думаю я. Вставай, мерзкий слабак, ВСТАВАЙ!!!
— Голодный, Тодд, — говорит Манчи, имея в виду меня. — Кушать, кушать, Тодд.
Я опять поднимаюсь на руках, кашляя и сплевывая слизь. Наконец мне удается встать на колени.
— Кушать, Тодд.
— Да… Дай мне минутку, — шепчу я в опавшие листья, — всего одну минутку…
И меня снова проглатывает чернота.
Не знаю, сколько я валяюсь без сознания. Будит меня лай Манчи.
— Люди! — тявкает он. — Люди! Тодд, Тодд, Тодд! Люди!
Я открываю глаза:
— Что за люди?
— Сюда! — лает он. — Люди! Еда, Тодд! Еда!
Я часто и мелко дышу, без конца кашляя, мои руки и ноги весят триста миллионов фунтов, но все же я умудряюсь как-то выбраться из кустов. Поднимаю голову и осматриваюсь.
Я лежу в канаве возле дороги.
Впереди тянется и уже скрывается за поворотом вереница телег.
— На помощь… — силюсь крикнуть я, но получается почти беззвучный стон.
Вставай.
— На помощь, — снова говорю я самому себе.
Вставай.
Все кончено. Я больше не могу стоять. Я не могу идти. Все кончено.
Вставай.
Да нет же, все кончено.
Последняя телега скрывается за поворотом. Все кончено.
… сдавайся.
Я роняю голову на обочину, в щеки впивается гравий. Все мое тело сотрясает озноб, я перекатываюсь на бок и сворачиваюсь в клубок. Закрываю глаза. Все пропало, пропало скорей бы уже меня съела чернота ну пожалста пожалста пожалста…
Ты штоли, Бен?
Я открываю глаза.
Это Уилф.
28
Запах кореньев
— Ты чего, Бен? — спрашивает он, хватая меня под одну руку, чтобы я мог подняться.
Даже с его помощью я не могу устоять на ногах, голова болтается, и тогда Уилф хватает меня под вторую руку. Это тоже не помогает, такшто он попросту взваливает меня на себя. Я вишу у него на плече и глазею на его пятки, пока он несет меня к телеге.
— Кто это, Уилф? — спрашивает женский голос.
— Беном звать. Видок у него неважный.
А потом Уилф усаживает меня в телегу. Она битком набита свертками, обитыми кожей сундуками, мебелью и большими корзинами, — скарб вот-вот вывалится на дорогу.
— Слишком поздно, — говорю я. — Все кончено.
Женщина спрыгивает со своего места и подходит ко мне. Она крепко сбита, непослушные волосы торчат в разные стороны, а в уголках глаз и губ у нее глубокие морщины. Зато голос шустрый и проворный, как мышка.
— Что это кончено, пострел?
— Ее забрали. — Мои губы сами собой кривятся, к горлу подступают слезы. — Я ее потерял.
Прохладная рука трогает мой лоб — это так приятно, что я к ней прижимаюсь. Женщина отнимает руку и говорит Уилфу:
— Лихорадка.
— Ага.
— Примочку б ему сделать. — Женщина зачем-то уходит к канаве. Ничего не понимаю.
— Где ж твоя Хильди, Бен? — спрашивает Уилф, пытаясь заглянуть в мои глаза. Сквозь слезы я его почти не вижу.
— Ее не Хильди зовут, — отвечаю я.
— Да знаю! — отмахивается Уилф. — Но для меня будет Хильди.
— Пропала, — говорю я и снова роняю голову. Из глаз льются слезы.
Уилф кладет руку на мое плечо и сжимает его.
— Тодд? — доносится с обочины голос Манчи, неуверенный и робкий.
— Меня тоже не Беном зовут, — говорю я Уилфу, не поднимая головы.
— Знаю, — повторяет он. — Но для нас ты Бен.
Я поднимаю на него взгляд. Лицо и Шум у него пустые, как раньше, и вот мне урок на всю жизнь: мысли человека еще ничего не говорят о самом человеке.
Уилф молча встает и возвращается на свое место. Ко мне подходит женщина: в руках у нее жутко вонючая тряпка, от которой несет кореньями, землей и какими-то мерзкими травами, но я так выбился из сил, что позволяю привязать тряпку к голове, прямо поверх чудо-пластыря.
— Это снимет жар, — говорит женщина, садясь рядом со мной. Уилф подстегивает быков, и те трогаются с места. Глаза у женщины широко открыты и пытливо заглядывают в мои, надеясь разузнать что-нибудь интересное. — Ты тоже бежишь от армии?
Ее тишина так напоминает мне о Виоле, что я прижимаюсь к ней и закрываю глаза:
— Вроде того.
— Это вы Уилфу про армию рассказали, да? Вы с той девчонкой велели Уилфу предупредить людей, чтоб они успели убежать, да?
Я смотрю сперва на нее — по моему лицу стекает вонючая грязная вода, — а потом на Уилфа. Почувствован мой взгляд, он говорит:
— На сей раз Уилфа послушали.
Я поднимаю голову и смотрю на уходящую вперед дорогу. Мы поворачиваем, и теперь я не только слышу рев воды справа — родной звук, как закадычный друг, как заклятый враг, — но и вижу далеко впереди обоз. Все телеги завалены мебелью и вещами, а наверху сидят люди.
Это караван. Телега Уилфа замыкает длинную вереницу других телег, в которых едут мужчины, женщины и, если меня не обманывают залитые вонючей дрянью глаза, маленькие дети. Их Шум и тишина парят над караваном, точно огромный гудящий рой.
