Что видел все, что видел. Только то,
Что видел я, покровом было скрыто…
Нет, поиск этот был не для меня».
Поведав это, Ланселот замолк,
Молчал и зал. Вдруг сэр Гавейн… Ах нет!
Я, брат, дурацких слов не повторю.
Всегда и дерзкий, и нахальный, он
В тот миг набрался смелости, поскольку
Король молчал… Нет, все-таки скажу.
«О мой Король, мой господин! – сказал он. —
Я ли для вас на подвиги не шел?
Я ль не скупился в битвах на удары?
Вы же, мой друг, любезный Персиваль,
Вдвоем с сестрой свели людей с ума
И сделали первейшего из нас
Безумнее нижайшего из нас.
Что до меня, то пусть оглохну я
И пусть ослепну, коль не стану впредь
Глух более, чем кот голубоглазый,
И втрое больше слеп, чем днем сова,
Ко всем поступкам и ко всем словам
Святых, вошедших в исступленье, дев».
«Глух, – безупречный произнес Король, —
И слеп к святому откровенью, ты
Не думай, что себя найти сумеешь,
Давая легкомысленные клятвы.
Ты слишком слеп, чтобы желать увидеть…
Ведь если это было в самом деле
Небесным знаменьем, то Ланселот,
И Борс, и Персиваль – благословенны,
Ибо они увидели его
В согласии со зрением своим.
Так, в прошлом каждый пламенный пророк
И все певцы в безумии святом
На лирах и на арфах воплощали
Лишь музыку, в них вложенную Богом.
Как видели вы, так вы и сказали…
И ты, мой Ланселот, совсем не прав:
Все лучшее, святое в человеке
И в рыцаре не может крепко так
С единственным грехом соединиться,
Каким бы страшным ни был этот грех,
Ибо растут они поодиночке.
И ежели тот рыцарь – не одна
Из тех свиней, которых ты припомнил,
То корни рыцарства и благородства
Еще взрастут цветком в его душе.
Иль я не прав, о рыцари мои?
Иль слишком уж я мрачным был пророком,
Когда сказал желающим идти
На поиск тот святой, что большинство
Пойдет на свет блуждающих огней
И в топи пропадет? Но вы ушли,
Вы бросили, оставили меня.
И вот гляжу я на скамьи пустые,
На поредевший Орден… Вас вернулась
Десятая лишь часть. Ну, а из тех,
Кому виденье это все же было,
Мой лучший рыцарь сам почти не верит,
Что это приключилось с ним. Другой —
Его вдали узрел и, перестав
С неправдою людской за правду биться,
Желает тихой жизнью жить. А третий
Лицом к лицу с виденьем[188] повстречался,
И его кресло ждет его напрасно:
В другом краю он будет коронован.
Средь вас иные думают: Король,
Когда б узрел виденье, дал бы клятву.
Но это было б нелегко, поскольку
Король обязан защищать все то,
Чем правит. Так же в точности крестьянин,
Который пашет на своей земле,
Не может бросить поле, не закончив
Работу. Но коль сделана она,
Пускай виденья ночи или дня
Приходят, пусть приходят до тех пор,
Пока земля, где жизнь его течет,
Покажется уж не его землею,
И свет, который бьет ему в глаза,
Быть перестанет светом для него,
И воздух, освежающий чело,
Не воздухом вдруг станет, а виденьем —
Как плоть его – в тот миг, когда поймет он,
Что умереть не может, и постигнет
Что не виденье он, как не виденье
И Бог-Отец, и Сын Его воскресший[189].
Из вас же каждый видел то, что видел…»
Так вымолвил Король. И я не знаю,
Все ль понял я из сказанного им».
ПЕЛЛЕАС И ЭТТАРА [190]
Артур, желая возместить урон,
Что нанесен был поиском Грааля,
Вновь рыцарский свой орден пополнял.
И вот, когда однажды восседал он
На троне в старом карлеонском замке,
Высокие вдруг отворились двери,
И появился юный Пеллеас,
А вместе с ним вошло сиянье солнца
И легкий, сладкий аромат лугов.
«Произведите в рыцари меня,
Король мой! Всё я знаю и люблю,
Что к рыцарству имеет отношенье!» —
Воскликнул он, ибо узнал недавно
Про тот турнир, что Королем объявлен,
Где приз – златой венец и добрый меч.
И выиграть задумал Пеллеас
Меч – для себя, а золотой венец —
Для дамы сердца своего. И каждый,
Кто знал его из тех, кто были в зале,
Сказал о нем хорошие слова,
И в рыцари возвел его Король.
Так вот, сэр Пеллеас-Островитянин
(Ему досталось только что наследство:
Он стал владельцем островов бесплодных)
В палящий полдень за день иль за два
До этого скакал лесной ложбиной
К Артуру в Карлеон и получил
В дороге сильный солнечный удар,
Почище рыцарского. Покачнувшись,
Он чуть с коня не рухнул, но, на счастье,
Увидел пред собой пологий холм,
Где буки величавые росли
И остролист раскидистый под ними,
А вкруг холма – обширную равнину:
На милю – папоротники и вереск.
И медленно поехал Пеллеас
В тот полумрак дневной и, там коня
Ко древу привязав, на землю спрыгнул.
Когда он, лежа, заглянул случайно
В просвет зеленых сумерек леска,
Нежданно показалось Пеллеасу,
Что папоротник вдалеке пылает,
Как изумруды, пламенем живым,
Так что почти ослеп он от огня.
Тут облако туманное нашло
На папоротник, птичья тень мелькнула,
Затем оленья, и глаза закрылись…
А так как нравились ему все девы,
Но ни одна еще – на самом деле,
То в забытьи шептал он: «Где ты? Где?
Хоть я тебя не знаю, но люблю.
Чиста ты и прекрасна, как Гиньевра.
И сделают тебя мой меч с копьем
Такой же знаменитой, как она.
Моя владычица, моя Гиньевра,
Коль встретимся, твоим Артуром буду!»
Разбуженный внезапно голосами
И смехом на краю лесной опушки,
Он поглядел сквозь частокол стволов
И нечто дивное узрел, подобно
Тому, как в древности узрел пророк
Виденье в глуби огненного моря:
На лошадях, украшенных богато,
Сидели девы в платьях разноцветных,
А лошади стояли, погрузившись
Почти по шею в папоротник яркий.
Смущенно девы что-то говорили.
Одна кивала на одну тропу,
Другая – на другую. Было ясно,
Что девы заблудились.
И тогда
Встал Пеллеас и, отвязав коня,
На свет к ним вышел. Та из дев прекрасных,
Что выглядела главною, сказала:
«Счастливый случай к нам привел сюда
Вот эту путеводную звезду!
Мы, юноша, из странствующих дев.
Мы в Карлеон во всеоружье скачем,
Желая с рыцарями там сразиться,
Но заплутали. Вправо или влево,
А может, прямо иль назад нам ехать?
Куда? Скажи скорее!»
Пеллеас,
Разглядывая девушку, подумал:
«Ужель сама Гиньевра так прекрасна?»
Ее глаза фиалковые были
Огромны, и румянец розовел
На щечках, как заря на чистом небе.
И гибкою была ее рука,
И тонкою была ее фигура.
И, кабы не огромные глаза,
Глядящие насмешливо, она
Игрушкою могла бы показаться,
С которой поиграешь и уйдешь,
О ней забыв. Но деву разглядев,
Пленился юноша ее красой,
Словно познал красу ее души.
Как подлый человек о честном судит,
Своей согласно воле и натуре
Ему свою приписывая подлость,
Так Пеллеас девице приписал
Всю юную красу своей души,
В нее поверив сразу. И когда
К нему с вопросом дева обратилась,
Стал запинаться и не смог ответить.
Был родом он с пустынных островов,
Где кроме собственных сестер не знал
Почти что никого. Ну, разве что
Островитянок, этих грубых жен,
Которые кричали, хохоча,
На простаков – на муженьков своих,
Плетущих сети и живущих морем.
Улыбку вялую послала дева
Всем тем, кто был при ней. И как круги
От камня, брошенного в сонный пруд,
Все расширяясь, достигают брега,
Достигла свиты вялая улыбка.
Там было трое рыцарей. Они
Заулыбались тоже, на невежу
Взглянув с презреньем: ибо госпожою
Была Эттара на своей земле.
«Дикарь лесной, – вновь молвила она. —
Не знаешь ты, как видно, нашу речь?
Иль Бог, что дал тебе прекрасный лик,
Забыл о языке?»
Сказал он: «Дева,
Восстав от сна и полумрак покинув,
Был ослеплен я светом. И молю —
Простите… Так вам нужно в Карлеон?
Мне тоже. Отвести ль вас к Королю?»
«Да», – был ответ. И в путь они пустились.
Но с каждым часом взгляд его влюбленный,
Его благоговение и нежность,
И робость, и отрывистая речь
Все тягостнее становились деве.
В душе она шептала: «Мне попался
Дурак, невежа, да к тому ж – слюнтяй!»
Но так как ей лишь одного хотелось —
Чтобы присвоили под звук фанфар
Ей титул «Королева Красоты» —
То, видя сколь силен он, полагала,
Что за нее, быть может, он побьется
И ей венец добудет. Вот и льстила
Она ему и так была добра с ним,
Что он почти поверил, будто их
Желанья совпадают… И, конечно,
Добры с ним были рыцари и девы
Те, что ее везде сопровождали:
Их госпожа имела власть над ними.
Когда они достигли Карлеона,
Эттара перед тем, как въехать в замок,
Взяв Пеллеаса за руку, сказала:
